«Он почти выудил из моей сестры признание, не взяв на себя никаких ответных обязательств, – думал дон Росендо, прислушиваясь к затихающему хрусту. – Одно из двух: либо он слишком робок и, несмотря на всю свою мужественность, мучительно страшится отказа, либо, напротив, достаточно опытен и искушен, чтобы вытянуть признание у беспорочной невинности. Но и в том, и в другом случае, – продолжал рассуждать дон Росендо, – это признание не могло случайно сорваться с языка Касильды, для него должно быть основание, симпатии, чувство, сильное чувство. А если так, то когда он успел его внушить? Охмурить? Обольстить?»

И тон внутреннего монолога дона Росендо опять начинал непроизвольно возвышаться едва ли не до площадной брани в адрес коварного соблазнителя.

«Лицемер!.. Лицедей!.. Прикинулся заботливым другом, а сам?! – шипел дон Росендо, искоса поглядывая на понурого пожилого индейца, вяло переставляющего ноги по ту сторону соединительного штыря. – И сейчас тоже!.. Нет, вы только поглядите на эту развалину!.. Ну кто может сказать, что под этими лохмотьями и штукатуркой скрывается сильный молодой кабальеро, наверняка способный уложить трех-четырех молодчиков из нашего конвоя при условии, что обе стороны будут пользоваться одним оружием: револьверами, шпагами, кинжалами?..»

Занятый этими мыслями дон Росендо уже почти не обращал внимания на неудобства пути, на ядовитых змей, нередко прошмыгивающих под ногами или нависающих над тропой подобно обрубкам лиан. К тому же неуклонно нарастающий шум воды позволял не занимать голову мыслями о времени приближения к висячему мосту, где должен был разыграться эпизод освобождения пленников. Сама предстоящая схватка не пугала молодого человека, но все же, когда между стволами заблестела водная гладь, дон Росендо ощутил невольную дрожь в окованных кандалами руках. «А вдруг в этот раз не выйдет? Вдруг сорвется?» – с внезапным испугом подумал он, взглянув на ржавые браслеты, плотно охватывавшие запястья.

Но как только ветхие связи моста затрепетали, показывая, что первые конвоиры уже ступили на пальмовые плашки, руки дона Росендо словно сами собой обрели давно желанную свободу. Теперь оставалось лишь дождаться, когда мост рухнет под тяжестью двух десятков хорошо вооруженных людей и конвоиры из хвоста колонны побегут на выручку своим товарищам.

Томиться пришлось недолго: крики, брань и беспорядочная пальба вскоре возвестили об успехе ночного предприятия, а первый же конвоир, поравнявшийся с доном Росендо, получил такой удар в висок, что буквально остолбенел на месте и рухнул лишь после того, как молодой человек освободил его от зажатого в кулаке револьвера и выдернул кинжал из висящих на поясе ножен.

Со вторым, также не ожидавшим нападения, довольно ловко управилась Касильда, но третий оказался осторожнее. Вместо того чтобы бежать вдоль колонны очертя голову, он нырнул в чашу и пару раз выстрелил, прежде чем пуля дона Росендо положила конец его земному существованию. Странно было то, что в этих коротких стычках не принял никакого участия дон Диего, точнее, пожилой индеец, облик которого тот так искусно скопировал. Он, правда, не прятался, не суетился под выстрелами, но вел себя, как человек, всецело отдавшийся на волю случая: сел на землю, поджал ноги в сыромятных сандалиях и безвольно сложил перед собой скованные кандалами руки. Это было уже совсем некстати, потому что схватка стала приобретать опасный и даже непредсказуемый оборот, так как конвоиров оказалось несколько поболее, чем предполагали освободившиеся бунтовщики. Стреляли они, правда, не очень часто, но треск сучьев и мелькающие в зарослях тени со всей очевидностью указывали дону Росендо и Касильде, что их берут в кольцо, радиус которого неукоснительно сокращается до расстояния прицельного ножевого броска.

Он бы, разумеется, и последовал, но в тот момент, когда из-за ближайшего пальмового ствола уже высунулась рука с зажатым в кулаке клинком, перед глазами дона Росендо внезапно мелькнул знакомый черный плащ, и нож, вместо того чтобы исполнить свое убийственное предназначение, серебристой рыбкой нырнул к древесному подножью. Вслед за этим из чащи послышался яростный крик: «Зорро!» – и невидимый эпицентр схватки тут же переместился туда. Теперь уже все внимание бандитов было направлено на человека в черной маске, мелькавшего между переплетениями лиан и мохнатыми пальмовыми стволами.

Но самое странное было даже не это, а то, что индейцы, дотоле вполне равнодушно наблюдавшие за доном Росендо и его сестрой, при появлении Зорро необыкновенно воодушевились и стали бодрыми криками поддерживать своего освободителя. Дона Росендо сперва несколько оскорбило такое пренебрежение к их с сестрой стараниям, но он тут же объяснил его тем, что бедные кандальники поверили в реальную перемену своей участи лишь после появления таинственного незнакомца.

Конвоиры тоже ощутили реальное изменение ситуации, ибо из нападавших они вдруг каким-то непостижимым образом обратились в обороняющихся; черный плащ возникал и пропадал всегда там, где его меньше всего ожидали, и каждый раз его появление производило ощутимые опустошения в рядах бандитов. Какое-либо постороннее вмешательство в эту схватку представлялось дону Росендо совершенно бессмысленным, а так как исход ее был, по всей вероятности, предопределен, молодому человеку не оставалось ничего другого, кроме как добраться до ключей и приступить к постепенному освобождению невольников.

Касильда также приняла участие в поисках ключей, и ей повезло: не прошло и четверти часа, как она условным свистом дала понять брату, что тот может возвращаться к колонне. Здесь обнаружилось, что соседствовавший с доном Росендо пожилой индеец, точнее, дон Диего, скрывавшийся под его обликом, не просто сидит на том же месте, но не делает никаких попыток к самостоятельному освобождению.

«Какого черта?! – возмутился про себя дон Росендо, безуспешно пытаясь заглянуть в опущенные глаза узника. – Неужели этот комедиант так утомился, что не в состоянии сбросить с себя паршивые железки? Или долицедействовался до того, что уже не может развоплотиться? Впал в гипнотическое состояние? В лунатизм?»

Дон Росендо хотел уже громко окликнуть и даже потрясти за плечо впавшего в оцепенение пленника, но Касильда мягко отвела его руку и прикрыла ладонью уже готовый разразиться проклятиями рот.

– Он знает, что делает, – шепнула она, – и если он не хочет обращаться в кабальеро, значит, для этого еще не пришло время.

– Вот-вот, – желчно прошипел сквозь зубы дон Росендо, – и местечко не очень подходящее, стреляют…

Индеец никак не отреагировал на эту перебранку, но как только Касильда протянула к нему ключи от кандалов, молча выставил ей навстречу свои бурые жилистые ладони.

«Надо же, – подумал дон Росендо, – даже руки сделал как у индейца! Видно, не зря я интересовался у падре, не замечал ли он за сеньором де ла Вега склонности к лицедейству? Но нет ли какого-то знака, намека в том, что от оков его освобождает именно Касильда, а не я?»

Этот внезапно возникший вопрос привел дона Росендо в некоторое замешательство, которое, впрочем, длилось недолго: с падением последнего браслета индеец, точнее, дон Диего, слабым голосом попросил пить, и Касильда, передав брату ключи, занялась освобожденным пленником.

Далее для дона Росендо началась чисто механическая работа. Он тупо вставлял ключи в замочные скважины, размыкал тугие скрипучие дужки и не без зависти прислушивался к выстрелам, все еще звучавшим где-то в хвосте колонны.

«Се человек! – со смешанными чувствами думал дон Росендо. – А я? Кто я? Что я? То, что я сейчас делаю, с гораздо большим успехом могла бы исполнить какая-нибудь старуха ключница, скрюченная подагрой и ревматизмом! И дон Диего тоже хорош! С чего это вдруг на него напала такая невозможная слабость? Захотел остаться с Касильдой наедине? А как же „время и место“? Или ему так не терпится охмурить мою неискушенную в амурных делах сестру своими медовыми речами, что он даже забыл про „великое и гуманное дело освобождения“, болтовней о котором он морочил нам головы на протяжении всего нашего кандального пути?.. Нет, довольно, здоровье, а тем более жизнь этого господина, я полагаю, сейчас уже вне опасности!»