Морда-то была моя. Она и сейчас более-менее похожа, хотя последующие тринадцать лет жизни произвели на ней кое-какие перемены. Получается, что Марсела, знавшая меня с мозгами Брауна, затем с легкостью признала Брауна в шкуре Атвуда, а теперь опять увидела мою морду и завопила от радости: «Дикки!»
Разгадкой этого непостоянства одной из «законных» супруг я занимался те несколько минут, когда продолжалась полемика вокруг вопроса о моем изъятии из клиники Гран-Кальмарского университета. К сути ее я не прислушивался, если и слышал что-то, то краем уха. Базар вели в основном Марсела и Энрикес, а сеньора Вальдес и профессор Кеведо лишь изредка вякали кое-что в поддержку аргументов сторон. Само собой, что благотворительница заступалась за клиентку, а директор клиники за своего ординатора или кем он там ему доводился. Марсела вопила, что уровень развития медицины на Гран-Кальмаро в подметки не годится североамериканскому, и обеспечить мне правильное лечение и уход в условиях какого-то задрипанного островишки здешние лекари не смогут. Что же касается Энрикеса, то тот утверждал, будто новым врачам, даже суперспециалистам, ни хрена не разобраться в том, что со мной происходит, и без консультаций с ним, лечащим врачом, который два года жизни угробил на возню с коматозником и изучил меня до последнего винтика в черепной коробке, штатовские мудрецы меня просто угробят. Конечно, мужичок напрашивался на долгосрочную, причем оплаченную Марселой командировку в США, и профессор Кеведо его вполне поддерживал. Сеньора Вальдес не очень к месту, но очень вовремя вспомнила о том, как при одном из прошлогодних посещений клиники, в геронтологическом отделении — тут, видать, и такое было — на нее свалился крупнокалиберный таракан, рассказала о том, как лишь благодаря ее энергичным действиям удалось ликвидировать грандиозную помойку на заднем дворе клиники, где, как она утверждала, даже отпиленные руки-ноги валялись, само собой, не забыла и истории с вывозом бесхозных тел на Акулью отмель — словом, вылила на Айболита-Кеведо и его подчиненного пару тонн первосортного дерьма. Повторяю, все эти вопли и ругань я слушал краем уха.
Мне все-таки удалось ухватить за хвост верное направление размышлений. Этим хвостиком оказалось слово «опознаватель», всплывшее из замшелых глубин памяти. Сначала я вспомнил один из «дурацких снов», который увидел, уже превратившись в Баринова. «Видеозапись» этого сна, как выяснилось, чуть-чуть поблекла, но вполне сохранилась. Именно из этого «сна», который хранился в моем мозговом архиве под названием «Хеппи-энд для Брауна», я узнал о некоторых обстоятельствах исчезновения самолета с Киской & Сё, о гипотезе профессора Милтона Роджерса насчет образования «особой цепи» из Сан, Мун и Стар, которая прокрутила какую-то «дыру» в пространстве и времени, наконец, о самых обычных обстоятельствах жизни мистера Брауна в шкуре Атвуда и его законной супруги. В этом «дурацком сне» я-Баринов на какое-то время опять стал Брауном. Там было много всякого, но самым интересным на данный момент оказался отрывок, где прозвучало следующее, не то высказанное, не то подуманное Брауном:
«Я сперва немного удивился тому, что Марсела так легко признала меня. Ведь я был совсем не похож на того, которого она знала. Однако некоторое время спустя я вспомнил об „опознавателе“, с помощью которого меня — таким, как я был на Хайди, — признали бы даже родители. Вероятно, его перепрограммировали в обратном направлении, и у Марселы не было никаких сомнений…»
Тут же припомнился и другой источник, где тоже упоминалось об «опознавателе». Это был диалог между господами Джонатаном Хорсфилдом и Грэгом Чалмерсом. Надо сказать, что я лично ни сам по себе, ни в качестве Брауна разговора этого не слышал. Откуда он вообще взялся в моей памяти, я понятия не имел. Знал только примерное время появления: лето 1983 года, клиника доктора Брайта, куда я угодил после «Атлантической премьеры» и где всего лишь месяц провалялся в коме. Тогда мы с Брауном мирно сосуществовали в одной черепушке, вели дружеские беседы, а тело толком не знало, кто им управляет, и соблюдало нейтралитет, пребывая в подобии паралича. Кто подсунул в нашу общую голову «фонограмму» этого диалога, можно было только догадываться. Либо это был Сарториус-Сорокин, он же Главный камуфляжник, либо две медсестры из клиники Брайта, которые, как впоследствии выяснилось, работали на Сарториуса. А может, был и еще какой-либо товарищ, решивший нас «просветить», но из скромности пожелавший остаться неизвестным. Был даже такой, вполне допустимый вариант, что это была акция Чудо-юда. Но в принципе
особо доверять этому источнику не следовало. Он мог быть и чистой воды самоделкой, продуктом деятельности двух «я» на одном носителе.
Тем не менее, дословная, прямо-таки магнитофонная, запись беседы Хорсфилда с Чалмерсом вполне сохранилась. Там содержалось много любопытного, но на данный момент меня больше всего интересовал тот отрывок, где непосредственно говорилось об «опознавателе».
«…Всем, кто когда-либо виделся с Брауном, мы перенесли в мозг закодированный „спящий“ опознаватель…» — именно так сообщил Хорсфилд Чалмерсу.
«Так-таки каждому?» — с явным недоверием переспросил тот.
И действительно, утверждение Хорсфилда у любого могло вызвать сомнения. Наверняка Браун за тридцать лет жизни виделся не с одной тысячей людей, причем даже сам не знал, кто его видел, а кто нет. Поэтому Хорсфилд тут же поправился и внес уточнение:
«Во всяком случае, всем родственникам, которых мы выявили, а также друзьям детства, то есть тем, кто помнит его достаточно хорошо. Так вот. До тех пор, пока они не увидят его в новом обличье, они будут держать в памяти образ настоящего Брауна. Как только кто-либо из них воочию столкнется с Коротковым, то тут же опознает в нем Брауна. Это сделано только для подстраховки, на случай, если новый Браун для чего-либо здесь понадобится. В любой момент мы сможем снять этот опознаватель, и тогда никто из них не признает Короткова-Брауна».
Таким образом, с грехом пополам объяснение поведению Марселины я нашел. Хотя понятия не имел ни о том, что собой представляет этот самый «опознаватель», ни о технологии его перенесения в мозги родных и друзей Брауна, ни о том, как именно его могут «снять в любой момент». Были и другие темные места в этом деле. Например, шестеро детишек, которых Браун-Атвуд от высокого уровня жизни выстругал Марселе, — самому старшему, Кэвину, поди-ка уже двенадцатый год шел. Это я вычислил по данным «Хеппи-энда для Брауна», где говорилось, что Марсела забеременела в первый год их совместного житья и потом ей это так понравилось, что она стала приносить ежегодно по ребенку, причем в четные годы рожала девчонок, а в нечетные — мальчишек. Но первенцем Браун-Атвуд называл Кэвина. Первым годом их супружеской жизни был 1983-й, 1984-й, в нечетном 1983-м они не успели бы родить мальчишку (если, конечно, он не был зачат еще Хорхе дель Браво), а 1984-й был четным. Стало быть, их первый сынишка должен был появиться на свет в начале 1985 года. То есть Кэвину уже больше чем одиннадцать с половиной. Это вполне солидный возраст, когда мальчик уже может заметить, что ему привели не того папу. Впрочем, и остальные дети, рождавшиеся в 1986-м, 1987-м, 1988-м, 1989-м и 1990 годах — самой младшей девчушке, стало быть, уже шесть исполнилось, — вряд ли не смогли бы определить, кто есть who. Да и насчет Марселы я малость сомневался. Она ведь захомутала Брауна-Атвуда уже после того, как накрылся звездным флагом и океанской глубиной мистер Джонатан Уильям Хорсфилд, а Грэг Чалмерс и Джон Брайт угодили в ежовые рукавицы, одетые на чистые руки, которыми управляли холодная голова и горячее сердце товарища Сорокина-Сарториуса. Куда улетучился доктор Брайт, я не знал, но вот то, что Грэг Чалмерс, президент компании «G & К», всего через несколько дней после моего возвращения в СССР был найден мертвым в багажнике собственного лимузина, мне было известно. Отсюда мораль — секрет «опознавателя» угодил в те же «чистые руки».
