— Запускай! — прозвучала команда. Заработал компрессор, которым приводят в действие отбойные молотки, струя воздуха под сильным давлением ворвалась во внутренности Киборга, разрывая их в клочья…

— Все скажу! — завизжал белый как мел Сема. — Можете убивать, только не так… Соловьев заказывал, Антон Борисович. Сына за сына.

— Вот и молодец. Хорошо, что сказал. А с чего это вдруг Равалпинди должок вспомнил?

— За кордон намыливается, по-моему… В Азию куда-то, к родне.

— Интересно. А я и не знал…

Внешний мир — пока я не уверился в этом окончательно — был не слишком просторной комнатой. Точнее, палатой. Слева было окно, из которою лился свет, справа — стена голубого цвета, прямо — узкая стена с дверью. Еще был стеклянный шкаф со склянками и инструментами. Пахло чем-то медицинским. Сзади меня что-то тихо гудело, жужжало и изредка попискивало. Но увидеть, что там находится, я не мог. Потому что не мог ни приподняться, ни голову поднять, ни даже просто повернуть ее чуть в сторону.

Впереди просматривалось что-то вытянутое и белое. Это было то, что прилагалось к моей голове. То есть туловище, ноги и руки. У меня должно было быть одно туловище и по две штуки ног и рук. Это я помнил. Но сколько было сейчас, не знал. Потому что не ощущал пока ничего. И даже в том, что у меня есть голова, немного сомневался. Голова — это я тоже помнил! — имеет свойство болеть, чесаться, ощущать подушку или что-нибудь еще, что под нее подложено. А то, откуда я глядел и слышал, ничего не чувствовало. Правда, думало, кажется.

Еще должна была быть шея. Если она есть, то, значит, я существую как целое. Но рук я не чувствую. Помню только, что они были. А есть ли они сейчас? Может, их и нет вовсе?

Может, меня нет, а все это происходит в загробном мире? Правда, для того, чтоб попасть в загробный мир, надо было сперва помереть от чего-то. А отчего я мог помереть?

Застрелить могли. Зарезать могли. Утопить могли, да сам по себе мог утонуть. Акулы могли сожрать. Мог разбиться, когда куда-то падал или прыгал с парашютом. Так и не припомню, чтоб он раскрылся. И тем более — был он у меня, этот парашют, или нет.

В поле зрения появилось нечто движущееся и белое. Человек. У него-то были руки, ноги и туловище. Даже голова со всеми причиндалами. Что это человек, а не ангел, я догадался сразу: ангелам выдают униформу без пуговиц, у них не предусмотрены головные уборы в виде белых шапочек, и самое главное — ангелам положено иметь за спиной крылья. А этот смахивал на врача.

Когда медик приблизился, я обнаружил, что в палате находится еще кто-то. Женщина, медсестра. Она появилась откуда-то сзади и подошла к врачу, и я услышал…

— Он открыл глаза, — доложила сестра. Она говорила по-испански.

— Очень хорошо, — кивнул врач, посмотрел куда-то за мою спину. Туда, где гудело, жужжало и попискивало.

— Пульс участился, — прокомментировала сестра, — теперь почти 55 в минуту. Еще три часа назад было не более двадцати.

— Я вижу, — произнес врач. — Произносил что-нибудь?

— Нет, только открыл глаза и поморгал.

— Он слышит нас? Вы проверяли реакцию? — поинтересовался врач.

— Нет, доктор.

— Интересно, понимает ли он по-испански?

— Вы слышите нас, сеньор? — спросила медсестра. — Если слышите, то закройте глаза.

Я подчинился и опустил веки.

— Еще раз, пожалуйста! — потребовал доктор. Должно быть, он думал, будто это случайное совпадение. Пришлось еще раз моргнуть.

— Вы меня понимаете? Если «да», то закройте только правый глаз, если «нет» — то левый.

Я закрыл правый глаз и, похоже, окончательно, убедил лекаря в том, что все слышу и понимаю.

— Можете что-нибудь сказать? — спросил доктор. Конечно, можно было бы сказать, если б язык ворочался, но я ограничился тем, что зажмурил левый глаз.

— Прекрасно, — произнес врач, как будто был очень доволен тем, что я не умею говорить. — Теперь я вам кое-что расскажу, а вы будете в нужных местах отвечать глазами «да» или «нет». Вы правильно меня поняли?

Я подмигнул правым глазом. Доктор начал:

— Сейчас вы находитесь в клинике «Сан-Николас», на острове Гран-Кальмаро. Сегодня 12 сентября 1996 года. В клинику вы поступили 24 августа 1994 года в коматозном состоянии. Вы меня понимаете?

Конечно, я понял не все. Не потому, что слова попались незнакомые. Мне даже было откуда-то известно, какое состояние называют коматозным. Где-то сохранилось воспоминание, что я в нем уже бывал. То есть мозги не работали, а сердце тюкало. Не понял я двух вещей. Первое: почему «большой кальмар» считается островом. Второе: что было до 12 сентября 1996 года или 24 августа 1994-го? Немножко сомневался и в том, правильно ли понимаю слово «год». Хотя точно знал, что между 1996-м и 1994-м — разница в два года.

Тем не менее, правый глаз у меня закрылся. Как сказать, что я понял, но не все, доктор не объяснял.

— Я, — для убедительности лекарь ткнул себя пальцем в грудь, — ваш лечащий врач, доктор Херардо Энрикес, а это сестра Пилар Эчеверрия. Все поняли, сеньор?

Тут все было ясно, и правый глаз уверенно закрылся.

— Отлично! — доктор Херардо похвалил меня за понятливость. — Надо думать, что с этого дня ваше состояние начнет улучшаться. Самое главное, чтобы восстановилась ваша речь, тогда нам будет легче судить о вашем состоянии. Вы меня понимаете? Врачу надо знать, что болит у пациента.

Это я понимал. Хотя у меня ничего не болело. Совершенно. Потому что, кроме носа, глаз и ушей, я вообще ничего не чувствовал. Даже не очень был уверен, что у меня все в комплекте. Шею и ту не ощущал.

Но я поверил доктору Херардо насчет того, что главное — восстановить речь. Потому что мне очень хотелось задать самый простой вопрос: «Доктор, вы знаете, кто я?»

Память вернула мне дикую чушь, если бы ее превратить в видеообразы, клипмейкеры всех времен и народов удавились бы от зависти.

Доктор с медсестрой отошли подальше от моего ложа, должно быть, чтобы поговорить на тему, что со мной делать. В принципе как они меня будут лечить и от чего, меня особенно не волновало. Если б язык ворочался, тогда можно было полюбопытствовать, сколько мне еще тут лежать, и так далее. Хотя они наверняка точного ответа не дали бы, но зато мог бы прикинуть, насколько все хреново.

Я задремал, врач ушел, а сестра принесла чашку с бульоном. Именно с этого бульона началось «возрождение моей личности».

Сестра стала осторожно, по чайной ложечке, вливать этот бульон мне в рот. При этом, чтоб я ненароком не захлебнулся, она приподняла мою голову, и я сразу ощутил, что у меня есть шея, а также затылок, потому что прикосновение пальцев сеньориты Пилар пришлись именно на эти части тела. А поскольку шея крепилась одним концом к затылку, а другим концом к позвоночнику — да простят мне специалисты издевательство над анатомией! — то я очень быстро начал чувствовать спину, лопатки, плечи и прочие элементы конструкции.

Пока я глотал бульон, мне удалось обнаружить, что язык у меня никуда не делся и даже, может быть, начнет ворочаться. Для начала этот самый язык почуял вкус бульона. Потом, отогревшись и отмокнув, действительно пошевелился. Но сказать ничего не смог, потому что забыл, как это делается.

Когда вечером появился доктор Энрикес, я, не отдавая себе отчета, спросил:

— Кто я?

Сеньор доктор к этому вопросу был явно не готов.

— Он говорил до этого? — Энрикес обратил свой взор на сестру Сусану, которая перепугалась так, будто только тем и занималась, что обучала меня говорить по-испански.

— Нет, сеньор доктор. Он только шевелился, — пролепетала бедняжка.

— Невероятно! — вырвалось у доктора. — После двух лет пребывания в коме восстановление речи в течение первых суток! Надо бы посмотреть, описывались ли такие случаи в литературе…