— Ты, пожалуй, покончи с собой. Как раз на автомат денег дадут.

— Ваня, а ты с собой уже кончал?

— А как, ты думаешь, со второй я развёлся? Меня государство без денег оставило, когда из академии вышвырнули.

— Я помню, как тебя вышвыривали. А что ты с собой кончал — не знал.

— О таких вещах обычно не рассказывают. Есть тайна жизни, есть тайна смерти, — философски заметил Солженицын.

Он кивнул на окно:

— Давай, прыгай, старик.

Солженицын жил на восьмом этаже. Поэтому Гоша разбился насмерть. Приехала чёрная «скорая» с белыми крестами на бортах. Из неё вышли люди в чёрных халатах, поместили труп Гоши в машину и отвезли на Кладбище, в крематорий. Тело кремировали, пепел выбросили. После кремации Регистратор сделал соответствующую запись в Книге смертей. И передал сведения о покойном в Городской храм.

Самоубийство приравнивалось к значительному поступку, за который государство даровало новую жизнь и позволяло если и не переиграть ситуацию, приведшую к самоубийству, то компенсировать моральные издержки. В Городском храме Гошу подробно расспросили, зачем он бросился с восьмого этажа. Гоша рассказал, что счёты с жизнью свёл из-за жены. Которая поставила его перед тяжелейшим моральным выбором. Психика его оказалась не готовой к подобным испытаниям, и он решил изменить жизнь радикальным путём. Ему поверили и спросили — как он собирается решать свою проблему. Он сообщил, что на сегодняшний день не желает ничего иного, кроме как убить свою Катерину и, если повезёт, её любовника. Для этого ему нужен один автомат. Пистолет Гоше казался оружием ненадёжным. Сотрудники храма постановили, что убийство супруги с любовником станет адекватной компенсацией за нанесенный моральный ущерб. Складной автомат «калашникова» вписывался в ценовые рамки полагающегося самоубийце материального вспомоществования. Так Гоша сделался обладателем и автоматического оружия, и права на отстрел двух человек. Насильственная смерть перемещала убитого как можно дальше от его убийцы. Поэтому Гоша надеялся избавиться от Катьки раз и навсегда. Пускай окажется в каком-нибудь Усть-Пердюйске, страна ведь большая.

Поздно вечером Гоша вернулся к своей Катьке. Открыл дверь и прислушался. Так и есть, из комнаты доносились громкие голоса. Катька общалась с боссом.

— Ты, Каток, прикинь, как было бы классно, если бы я стал депутатом, — разглагольствовал Денис. — Свой кабинет, езжу с мигалкой, на партнёров плюю…

— А меня куда? В бордель?

— Ты так не шути, Каток. Ты у меня помощником будешь, правой рукой.

— Ты гляди, какой щедрый выискался, — громко и пьяно рассмеялась Катька. — Я может, сама в депутаты гожусь!

— Да, ты баба со стержнем.

— Я не баба, я — девушка.

На этот раз расхохотался Денис. Потом они затихли, Гоша представил, как они целуются. Потом Катька развязным голосом поинтересовалась:

— А в олигархи ты бы смог?

— Вот, Каточек, это самое главное и есть. Олигархом не каждый может. Здесь нужен приход, прикуп и твёрдость руки. Взял в руки карты — катай! Иначе укатают тебя. Понял, Каточек? — Денис вновь рассмеялся.

«Да, заворковались, голуби», — Гоша извлёк из пакета короткий милицейский «калаш», купленный на материальную помощь, выданную Городским храмом. Выдвинул приклад, достал из кармана рожок с патронами, защёлкнул в держателе, клацнул затвором. И сладко так сделалось на душе у Гоши, такой тёплой волной окатило.

Голубки не слышали, как он вошёл. Они обнимались. Гоша вскинул автомат и пустил длинную очередь по постели, по столику с пустыми бутылками из-под шампанского и коньяка, по вазе с розами, которых днём ещё не было. В нос ударил острый и сладкий запах пороховых газов. Зазвенели чудной музыкой гильзы, падая на пол.

Денис, прошитый от плеча к животу, бухнулся с кровати на пол, а Катька дёрнулась на постели, взвизгнула и вдруг кинулась к окну.

— Ненавижу рассвет! — заорал Гоша и выпустил остаток обоймы по окну, за которым был рассвет. Он всегда был за окном, когда в квартире находилась Катька.

В Катьку он не попал. Поэтому она, упав с четвёртого этажа, просто разбилась об асфальт. Приехала чёрная машина с блистающими в свете фонарей белыми крестами и увезла Катьку в крематорий.

«Ушла, сама ушла. Что теперь со мной будет?» — испуганно думал Гоша.

Из квартиры надо срочно бежать. Скоро воскресшая Катька вернётся с милицией или блатными. Его выставят из Москвы, а может быть, и посадят. Да нет, не посадят. В Москве не сажают за убийство любовника жены, сражённого на месте прелюбодеяния. Тем более, у него было право на отстрел. А вот из города выпрут. За доведение насильственным путём до самоубийства законной супруги. Но вот если его возьмут блатные — пустят на органы. После этого не воскреснешь.

Надо как можно скорее в крематорий, надо забрать пепел, дать взятку дежурному гробовщику, ликвидировать запись в Книге смертей. Тогда и квартира — его. И никакого стриптиза. Если только он успеет в нужное время в нужное место. На кладбище «Новосудьбинское».

Чтобы доехать быстро, необходимы большие деньги. Гоша подобрал Катькину сумку — она валялась в прихожей, полураскрытая, рядом, на полу — высыпавшаяся косметика. Очень, небось, в койку спешили. Гоша выпотрошил Катькин бумажник, распихал деньги по карманам и вышел в вечную ночь улицы.

Ночь сверкала огнями фонарей, рекламных щитов и неоновых вывесок. Вдоль трасс протянулись гирлянды, словно город готовился к празднику. Машины расцвечены люминесцентными трубками. Из забегаловок и магазинов рвались громкие и резкие всплески музыкального хаоса. Гул машинных моторов прорезало рычание мотоколясок.

Трамваем дешевле, но медленнее, пришлось брать такси. Водитель, услышав, что на «Новосудьбинское», на другой конец города за максимум пять минут, заломил пятьдесят денег. Это всё, что было у Гоши. Что ж, деваться некуда: чёрные кареты летают очень быстро, и печи крематория горят жарко. Гоша передал деньги и напряжённо замер на сидении.

Машина плавно тронулась с места, дома и дороги стали перетекать, трансформироваться друг в друга, и ровно через пять минут такси плавно затормозило у ограды «Новосудьбинского».

Гоша бросился в распахнутые ворота. В крематории работало сразу девять печей. На ожидании стояло не менее сотни носилок с телами. Гоша побежал вдоль рядов, всматриваясь в лица покойников.

И вдруг увидел он такое лицо, что перехватило дыхание. Этот человек сегодня утром смотрел на него из зеркала.

Игорёк очнулся: мрачный склеп с арочным кирпичным потолком, освещаемый факелами копотного пламени, бьющими из пола. Он лежал на решётчатой тележке, одной из вереницы таких же тележек. На них лежали мертвые тела. Эти тела горели, корчились, кожа вспучивалась пузырями, из глазниц били снопы голубого огня. Черный дым поднимался к потолку, собирался у вытяжных отверстий.

«Ни фига себе сон», — подумал он.

Сполз с тележки, привалился к стене, глянул — слева и справа жуткие, обугливающиеся тела.

«Не надо было мне убивать, нехорошо это. Что, если мертвецы теперь станут постоянно являться? Страшно. Зачем меня в Ирак понесло?»

Неужели так и придётся сидеть в печи и ждать, когда кончится сон? Игорёк не стал ждать и на четвереньках мимо коптящих тел пополз к выходу. Заслонка оказалась запертой. Игорёк принялся колотить в неё кулаками. Тщетно. Выбившись из сил, Игорёк сидел и наблюдал, как багровое пламя газовых факелов делается постепенно голубым, копоть и дым исчезают, тела превращаются в скелеты, а потом — в прах, серыми комьями проваливающийся сквозь решётки в установленные внизу поддоны.

Наконец факелы начали гаснуть, пока не стали маленькими голубыми язычками пламени. В наступившем полумраке Игорёк слышал лишь удары собственного сердца. Заслонка со скрежетом пошла вверх. Игорёк вывалился наружу прямо к ногам гробовщиков, угрюмых коренастых людей в чёрных комбинезонах со знаками огня на жёлтых шевронах.