Она вжалась в стену под окном Дженни и судорожно схватилась за решетку, сердце бешено колотилось. В ушах так зашумело, что если бы голос зазвучал снова, она уже точно его бы услышала. Но все было тихо.

Дженни лежала в комнате спиной к окну, затолкав в рот угол подушки, чтобы рвавшийся наружу смех не выдал ее. Получилось действительно здорово. Чуть не довела тетю Лидию до сердечного приступа. Изобразить бедняжку Холидей совсем нетрудно: жеманный выговор и жалостливый голосок. Она и сама здорово бы испугалась, если бы пошла искать что-то, принадлежавшее покойной служанке, а та вдруг подала бы голос…

И вдруг Дженни действительно испугалась — луч фонаря проник в комнату. Он наткнулся на стену прямо над кроватью, ощупал застекленную картину, потом ярким кружком заметался по постели. Но испугалась она раньше, чем фонарь загорелся, раньше чем ворвался этот назойливый луч. Ей вдруг стало совсем не до смеха. Может, ее напугала собственная выходка, а может, и тетя Лидия, с ненавистью вцепившаяся в прутья решетки. Горло перехватило от рыданий, а в подушку потекли слезы.

Луч исчез. Шаги тети Лидии замерли. Снова стало спокойно, темно и тихо. Потом вдруг эти темнота и тишина перестали успокаивать и стали все более зловещими. Дженни выскользнула из постели и подбежала к двери — быстро, как будто кто-то вот-вот ринется за ней: черная летучая мышь с распластанными крыльями, ненавидящая ее не меньше тети Лидии, или мисс Холидей, вся в белом, мокрая насквозь, вернувшаяся за своей венецианской бусиной.

Ну а дверь была заперта… Не было в жизни Дженни мгновения ужасней. Даже хуже того, перед самой аварией, когда стала очевидной ее неизбежность. Хуже того, когда ее везли в госпиталь, всю переломанную и разбитую. Потому что Дженни всегда тяжелее переживала душевные, а не физические травмы. Она встала вплотную к двери и замерла, чтобы не заколотить в нее обоими кулаками, взывая к Розаменд. Если бы она впала в истерику, пришла бы тетя Лидия и догадалась, что она ее разыграла.

Собрав всю силу воли, Дженни заставила себя молчать.

Внезапно щелкнул замок, дернулась ручка, и дверь начала открываться. Дженни, вжавшаяся в дверь, при первом же звуке стала отступать на цыпочках, дюйм за дюймом, зажав руками рот, чтобы не закричать. Дверь медленно открывалась, и вот на пороге — о, счастье! — возникла Розаменд, в белой ночной рубашке, освещенная светом, лившимся из коридора. Она увидела Дженни, ее чуть растрепанный нимб пышных волос, ее расширенные глаза. Розаменд протянула к ней руки, Дженни бросилась в ее объятия, задыхаясь от волнения, и ощутила, что ее несут и укладывают в постель.

Розаменд прикрыла за собой дверь, вернулась к постели сестренки, опустилась на колени и выслушала сначала бессловесные рыдания, а потом полусдавленные слова.

Некоторые она припомнила лишь впоследствии, а пока чувствовала только судорожно сжатые пальцы Дженни и ее дрожащее тельце. И они наконец вдвоем в этой темноте.

Розаменд потянулась было к ночнику, но Дженни задрожала еще сильнее и прошептала:

— Нет! Она придет!

Когда рыдания смолкли, успокаивающие слова Розаменд стали отчетливее и яснее.

— Дженни, солнышко, послушай!.. Да-да, ты умеешь слушать, когда захочешь. Скоро произойдет нечто чудесное, и я хочу рассказать тебе об этом. Нам больше нечего будет бояться. Мы уедем отсюда. — Дженни прерывисто всхлипнула. — Подожди, я принесу тебе платок, а после расскажу все по порядку.

Розаменд сходила к шкафу, вернулась и села на постель.

— Вот, возьми. И не плачь больше, а то ничего не поймешь.

— Я не плачу, я сморкаюсь. — Немного переведя дух, Дженни спросила:

— Куда мы уедем?

— Мы уедем к Крейгу. Я выхожу за него замуж.

— Когда?

— Завтра… нет, пожалуй, уже сегодня.

— И я тоже поеду?

— Конечно! О, Дженни, ну разве я брошу тебя?

— Знаю, что нет. А тетя Лидия заперла меня.

— Знаю, солнышко. Больше никто не будет тебя запирать. Только ты не должна выходить по ночам на улицу.

Обещай мне.

— А кто сказал, что я выхожу по ночам на улицу?

— Тебя видела тетя Лидия. И Крейг тоже. Нельзя, сестричка, — это опасно.

Дженни твердо пообещала:

— Я больше не буду Я теперь и сама не хочу. — Неожиданно она порывисто шепнула:

— Розаменд!

— Что, детка?

— А вдруг она вернется?!

— Тетя Лидия?

Дженни сжала руки сестры.

— Да, да! Она бродила по саду. Подходила к окну и. светила на меня фонарем!

— Так это тебя напугало? Мне показалось, что в саду кто-то ходил и разговаривал. Это была тетя Лидия?

— Говорила не она. Розаменд, она светила фонарем, чтобы проверить, сплю я или нет. Вдруг она прокрадется по коридору и проверит дверь?

— Зачем?

— От нее всего можно ожидать. Пойдем к тебе. А мою комнату опять запрем, и тогда она решит, что я здесь. А мы закроемся в твоей. А завтра сбежим, женимся на Крейге и заживем счастливо.

Вернувшись к себе в комнату, Лидия Крю включила весь свет: огромную люстру с гранеными подвесками, потом канделябры из хрусталя с позолотой по обеим сторонам каминной полки и между окнами, включила все, чтобы каждый дюйм заставленной мебелью комнаты был ярко освещен. На окнах висели портьеры, ниспадая ровными темными складками, но больше ничего темного в комнате не осталось. Тени не было места под ослепительным светом бесчисленных ламп. Лидия Крю села в свое кресло, еще более прямо и еще более решительно, чем обычно. Сердце все еще билось быстрее, чем ему следовало. Она заставила себя успокоиться. Темный сад остался за стенами, отступив перед светом ламп. Если ее так подвели нервы, она не позволит им одержать над собой верх. Если же это была Дженни…

На нее накатила злоба, но она не дала ей воли. Дженни пока подождет. Лишний риск ни к чему. Люси — вот кто опасен, а не Дженни, забавлявшаяся голубой бусинкой, которую больше никто не увидит. Бусина исчезла, а завтра исчезнет и Дженни — в школе, о которой Миллисент Уэстерхэм отзывалась так: «Довольно посредственная, иногда идут в ход розги, зато дисциплина соблюдается отлично и платить надо совсем немного». Дженни будет не по вкусу строгая дисциплина школы мисс Шиппингтон.

Возможно, дерзкая девчонка будет даже бунтовать, во всяком случае поначалу.

Лидия Крю вернулась мыслями к Люси Каннингэм, в ком видела истинную опасность. После разговора с Генри лучше бы подождать, но рисковать она не может. И, если хорошенько подумать, то даже лучше действовать немедленно. Генри очень искренне и убедительно потом скажет, что бедная Люси была чрезвычайно взволнована и жаловалась, что не может уснуть. Но, разумеется, Генри должен говорить лишь об этом и ни о чем больше. Убедительно врать он не сумеет: нет у него ни воли, ни ясности ума.

Итак, это нужно сделать сегодня же. Не только Генри мог заметить, что Люси весь день была сама не своя. Когда ее найдут утром мертвой, то объяснение будет напрашиваться само собой: пожилая женщина, мучаясь бессонницей, перебрала дозу снотворного. Такое с пожилыми женщинами иногда случается. Лидия углубилась в обдумывание деталей. Николас и Генри должны спать. Люси часто жаловалась, что стоит им уснуть, как их уже ничем не разбудишь. Пусть покрепче уснут, никто не должен знать, что она возвращалась в Дауэр-хаус. Никто, кроме Люси, а Люси не сможет рассказать о том, что произошло. Все, что вскоре ей предстоит познать, она унесет с собой в тишину, из которой не возвращаются.

Тот голос в саду — просто почудился. Мертвые не воскресают. Они не могут навредить. Они безопасны. Когда Люси умрет, она тоже не сможет ей навредить… Время шло.

Наконец Лидия Крю встала, на лице у нее была написана решимость. Ее спальня располагалась в смежной комнате. Лидия Крю прошла через спальню в бывшую ванную, перестроенную в комнатку, заставленную мебелью почти до отказа. Лидия подошла к небольшому бюро в углу и подняла откидную крышку. За ней находился ряд ящиков, забитых старыми бумагами: счетами, письмами и прочим, чем она никогда не интересовалась. Освободив от бумаг второй ящик слева, она нащупала пружину и открыла потайной ящичек. В нем не было ничего, кроме стеклянного пузырька, почти доверху наполненного белыми таблетками.