Ситуация была странной даже для самого Льюиса. Он видел Джини всего по несколько раз каждые каникулы — когда мог выбраться из дома, оценив возможные последствия для себя, — а она практически не спрашивала его, где он был. Он даже не знал, догадывается ли она, что он — школьник, до того момента, когда однажды она сказала ему: «Тебя не было целую вечность», а Льюис, немного обрадовавшись, что она заметила его отсутствие, признался: «Я был в школе». Джини тогда опять рассмеялась, широко открывая при этом рот, а он, нервничая, ждал, когда она остановится. И тогда она сказала: «Я догадывалась, что дети аристократов не оканчивают школу такими молоденькими».

Поначалу он старался прятать от нее свою порезанную руку, но она все равно заметила шрамы, но ничего не сказала. В основном она была с ним мила, но он никогда не мог предположить, как она поведет себя в следующий раз. Иногда ему приходилось ждать в клубе целый вечер, прежде чем она заметит его, и он привык к такому ожиданию и коротал его за разговорами с Джеком и официантками. Вечера без Джини часто оказывались для него проще и приятнее, чем проведенные вместе с ней, если не считать его тяги к ней. Это давало Льюису возможность чувствовать себя достаточную свободным, чтобы быть другим человеком, встречаясь в Лондоне с Джини, но также заставляло его чувствовать себя ничтожеством, невидимым и не заслуживающим ничего хорошего. Частично он по-прежнему оставался ребенком, по-детски жаждущим, чтобы за ним ухаживали и успокаивали его, а Джини не замечала этого; даже находясь в ее постели и обнимая ее, он чувствовал себя совершенно одиноким.

До и после Джини, до и после клуба, до и после джаза, и Сохо, и первого знакомства с чернокожим, и джина из стакана, и умения водить автомобиль и курить… Джини научила его последним двум вещам, и он любил ее уже за это. Когда он закурил, то не мог поверить, что делает это, и он понятия не имел, что от этого можно так себя чувствовать. Взрослые курили и не подавали виду, что «крышу» у них начинает срывать или что они не могут четко мыслить. Он полагал, что к этому нужно привыкнуть. Он не мог понять, как можно курить трубку; так делал его отец, и это было ужасно. Он не мог даже представить, что сам попробует такое. С сигарет тоже не стоило начинать, хотя по своему действию они были почти так же хороши, как и выпивка, — но трубка, трубка — это было просто некрасиво, сложно, да и вообще годилось только для стариков. Он никогда этого не делал.

Дома он был осторожен и тщательно скрывал свои пороки. Он никогда не оголял рук, он смотрел Элис прямо в глаза. А когда она пыталась быть доброй по отношению к нему, он отворачивался от нее, хотя все время в своем детском сердце робко надеялся, что она поймет его, обнимет и поможет. Те плохие поступки, которые он совершал, вначале приносили ему пользу, но теперь они стали сильнее его. Он понимал, что нуждается в помощи Элис или кого-нибудь другого. Он боялся самого себя.

У Элис на кровати было разложено ее новое платье, а рядом стояли приготовленные к нему туфли. Она слышала, как в соседней комнате переодевается Джилберт — знакомый звук открывающегося гардероба, его шаги.

— Джилберт!

— Что, Элис?

Она надела чулки, села перед туалетным столиком и, посмотрев в глаза своему отражению в зеркале, попыталась заглянуть в себя поглубже.

— Что это такое? — сказал он, появившись в дверях. — Ты не одеваешься? Они будут здесь меньше чем через час.

— Джилберт!

— Что?

— У меня задержка.

Последовала пауза.

— На сколько?

— На неделю.

— Эта задержка… Ладно. Посмотрим.

— Джилберт…

— Не давай волю своим надеждам.

— Я и не даю. Целую неделю, по крайней мере. — Он сел на кровать. Она не должна была ему этого говорить. — А ты был бы этому рад?

— Ты же знаешь, что был бы. Для тебя ожидание тянулось так долго. Я понимаю.

— Тогда мы могли бы стать настоящей семьей.

— Я знаю.

Она поднялась, подошла и стала перед ним на колени.

— Я не должна волноваться.

Он погладил ее по щеке.

— Ты очень красивая, — сказал он. — Давай просто подождем, все прояснится. Попытайся не думать об этом.

— Нет. Я не могу.

— Это никогда не помогает.

— Я знаю!

— А теперь приведи себя в порядок. Они уже скоро будут здесь.

— Я сейчас.

Дики Кармайкл стоял в холле, постукивал пальцем по своим часам и ждал. Это был его большой дом, и он знал, где в нем находится каждый слуга, где его жена и его младшая дочка, знал состояние каждой комнаты: убрано ли в ней, насколько там тепло, пустует ли она или используется для каких-то целей. Он чувствовал, что у него здесь все под контролем и был этим удовлетворен. За исключением того, что ему очень не хватало Тамсин. Без нее этот дом казался другим: почти его, но все же не полностью. Когда она уехала в Лондон, для него стало практически невыносимо не знать, где она. Он представлял ее себе на приемах, воображал, как она флиртует с кем-то, он знал все ее платья и думал о том, в каком из них она сейчас, достаточно ли ей тепло, насколько поздно она ложится спать и с кем проводит время. Иногда воображение рисовало ему безликих юнцов, уводящих ее на веранды или в какие-то подозрительные спальни, и то, что они могли с ней делать, — что он и сам делал с девочками в этом возрасте. Представляя себе их руки на ее теле, он пытался, чтобы совладать с собой, обо всем этом не думать.

— Клэр! Кетрин! Спускайтесь немедленно!

Кит сидела на своем любимом подоконнике и читала. Она не хотела спускаться ни на минуту раньше того момента, когда должна будет это сделать. Она провела это утро в лесу, пробуя разжечь костер из сырых веток; она обожглась, от дыма у нее слезились глаза, и Клэр накричала на нее и заставила переодеться. Покусывая кончик своей косы, она перевернула страницу.

— Кетрин! СЕЙЧАС ЖЕ!

Этот тон значил следующее: если ты не спустишься прямо сейчас, я тебе это потом припомню, и если ты меня рассердишь, я тебя выпорю ремнем. Кит не собиралась доводить дело до побоев. Она прочла еще один абзац, просто ему назло, а потом медленно встала.

Спускаясь по лестнице, она видела, как ее отец и мать надевают перчатки, не разговаривая друг с другом.

Льюис лежал на своей кровати. Он был недостаточно пьян для обеда с Кармайклами. Для обеда с Кармайклами вообще нельзя быть достаточно пьяным. Он слышал, как смеется Элис. Он называл этот ее смех «люби меня, люби меня». Он перевернулся на спину, закрыл глаза, но, услышав шум подъехавшего автомобиля, подумал, что все-таки нужно встать.

— Льюис! Они приехали!

Под кроватью у него стояла бутылка джина, и он встал, чтобы определить, следует ли ему выпить сейчас еще немного или сделать это позже, когда Дики, Клэр, Элис и Джилберт уберутся восвояси. «Потом», — решил он.

В ванной он умылся и убедился, что рукав рубашки опущен и застегнут. Все было нормально, но тут он увидел на рубашке засохшую кровь. Он вернулся в свою комнату, надел чистую рубашку и спустился по лестнице.

Клэр и Элис стояли у дверей в сад и смотрели на по-зимнему голые клумбы. Кит сидела в кресле у камина и обкусывала ноготь на большом пальце. Дики и Джилберт стояли у огня со стаканами в руках.

Льюис присел к карточному столику у окна и сделался невидимым.

— И манжетка выглядит очень красиво, — сказала Клэр, глядя на голую землю.

— Да, но ее вечно объедают слизняки.

— Хосты.

— Да, конечно, я ошиблась, они объедают хосты, а не манжетку. Манжетка… очень красива под дождем.

— А как насчет того, чтобы вон там высадить немного колокольчиков? Это могло бы оживить картину.

— Да…

— Они скорее подходят для коттеджей, но здесь ведь тоже не такая уж большая клумба, верно?

— Колокольчики очень красивы, — согласилась Элис.

Льюис с отсутствующим видом смотрел прямо перед собой.