После этого оба замерли в ожидании.

До этого он никогда не бил ее; насколько она помнила, он вообще к ней не прикасался. В прихожую вышла Клэр; она стояла поодаль, наблюдая за ними и не произнося ни слова.

Щека у Кит горела, но она не прикасалась к ней и не сводила с Дики глаз, глядя ему прямо в лицо. Она видела на нем возбуждение.

Он снова резко поднял руку, и она отклонилась; она ненавидела себя за это, а он так и не ударил ее. Он улыбнулся ей, и они оба поняли, что это было только начало.

— Иди спать, — бросил он.

— Спокойной ночи, папа, — сказала Кит. — Спокойной ночи, мама.

Она отправилась наверх, а Дики посмотрел на Клэр.

— Почему бы тебе не вернуться к тому, чем ты занималась? — спросил он.

Кит поднялась по лестнице и направилась по площадке к своей комнате, которая находилась за комнатой Тамсин, в противоположном конце дома от комнат Дики и Клэр. Войдя, она села на свою кровать.

Она чувствовала, что столкнулась с неотвратимостью судьбы. Часть ее хотела бежать, плакать и искать кого-то, кого угодно, кто бы спас ее, но другая ее часть, большая, чувствовала себя сильной, как воин. Она думала, что будет отважной и будет сражаться. Она думала: я должна быть очень сильной, чтобы справиться с этим, и я не должна показывать ему, насколько я боюсь. Она встала с кровати и пошла по коридору в ванную.

В ванной было холодно, было видно, как изо рта идет пар, и морозный воздух прорывался между окном и подоконником, словно нож. Вся дрожа, она разделась, пожалев, что не взяла с собой халат. Она стянула с себя ненавистное праздничное платье и стала на него, чтобы не мерзли ноги, пока она будет снимать белье. На своих трусиках она увидела кровь. Сначала, не подумав, она решила, что кровь у нее идет, потому что отец ударил ее, но потом поняла, что это были ее первые месячные. Она вспомнила Тамсин и Клэр, их конспиративные разговоры о менструации, почувствовала усталость и поняла, что находится в начале того, что ей было неинтересно. Она накинула платье на плечи и босиком побежала по коридору к комнате Тамсин, мимо унылых портретов прародителей бывших владельцев дома, мрачно взиравших со стен на бегущую девочку. Она заглянула в ящик туалетного столика сестры, нашла примитивные, не вполне медицинские принадлежности, которые, как она знала, нужно использовать в этом случае, и, схватив это, снова побежала в ванную.

Закончив с этим, она надела ночную рубашку и почистила зубы. Свои трусики она завернула в туалетную бумагу и упрятала на самое дно мусорной корзины. Ей было слышно, как Тамсин и ее мать разговаривают и смеются, поднимаясь по лестнице. Посмотрев в зеркало, она увидела у себя на щеке след от руки Дики. Отпечаток был неполным, потому что его рука была намного больше ее щеки, не соответствовала размеру.

1953 год.

В начале пасхальных каникул Элис встречала Льюиса на станции в Уотерфорде. Она стояла в конце платформы, кутаясь в пальто и низко надвинув на лоб меховую шапку. Льюис подумал, что она похожа на Анну Каренину и неплохо было бы ей тоже прыгнуть под поезд. Мысль об Анне Карениной заставила его на мгновение вспомнить маленькую Кит Кармайкл: интересно, дочитала ли она этот роман до конца? Элис под поезд не бросилась, вместо этого она удивительно фальшиво, наигранно изобразила радость встречи, махая рукой, и двинулась ему навстречу.

— Привет, Льюис! Как холодно! Я здесь на машине. Пойдем.

Когда Джилберт вечером приехал домой, то расплатился с таксистом и стоял на дорожке, пока тот не уехал. Ему пришлось заставлять себя войти в дом. Элис оторвалась от приготовления напитков и радостно поздоровалась с ним. Льюис начал улыбаться. Джилберт рассматривал лицо своего сына. В нем было много от Элизабет, но все больше проявлялся и сам Льюис. Это нарушало его спокойствие. Он видел, что Льюис заметил это и перестал улыбаться. Так они и стояли втроем, безмолвным треугольником, — школьник, муж и жена, — и впереди их ждали три недели совместного времяпрепровождения.

В субботу они завтракали как обычно. Элис уже сделала макияж, только губы не накрасила, поскольку знала, что красить губы к завтраку — это вульгарно, но выйти совсем ненакрашенной не могла. Мэри поставила на стол чай, тосты и целое блюдо горячих сосисок в томатном соусе — по случаю выходных. На Джилберте был его старый пиджак. Льюис, как всегда, сидел спиной к окну. Сложенная газета Джилберта лежала рядом с его тарелкой. Он взял ее и развернул.

Элис ела, бросая быстрые взгляды по сторонам — это было постоянное действо, связанное с поиском чего-то интересного и повторявшееся каждый раз, когда они садились за стол. Иногда она бросала короткие замечания по поводу увиденного: «Нужно будет обрезать живую изгородь», «Эти цветы нужно поменять». Сегодня она сказала:

— Какая досада, что на уикенд опять похолодало.

Льюис ел быстро, глядя в свою тарелку, и старался не обращать внимания на повисшую в комнате тишину и не чувствовать, как истекающие мгновения касаются его.

Сейчас он читал «Преступление и наказание», он выбрал эту книгу, потому что она была толстая и напечатана мелким шрифтом; он решил, что читать ее будет достаточно скучно, и это не позволит ему свихнуться окончательно, но теперь он уже проникся клаустрофобией этого романа и пожалел, что вообще начал его читать, а остановиться уже не мог. За столом он читать не мог, и здесь ничто не отвлекало от того факта, что они находятся вместе, и того, насколько это плохо. Частенько Джилберт и Элис к ужину были уже довольно пьяны, поэтому атмосфера была не такая тягостная, как за завтраком и обедом, но иногда оттого, что они напивались, было только хуже — становилось видно, что скрывается за внешней оболочкой.

После завтрака он поднялся к себе и лег на кровать. Он смотрел на трещину в потолке, которую всегда рассматривал, когда был маленьким, и которая тогда была для него рекой с извилистой береговой линией и скалистым обрывом. На самом деле ничего этого не было: это была просто трещина на потолке, и Льюису хотелось, чтобы она разошлась и весь этот дом разрушился до основания.

Он поднял руку и взглянул на часы. Не было еще и десяти. В его комнате было холодно и сумрачно; было слышно, как в лесу кричат грачи и мимо их дома проезжает машина. До ленча оставалось два с половиной часа, после этого еще полдня до вечера, бесконечная ночь, снова завтрак, церковь, потом школа и пустое ожидание чего-то лучшего, которое никогда не наступит.

Он встал. Надел пальто, взял подаренные на день рождения деньги и вышел на улицу, где стоял жуткий холод. Льюис направился на станцию и купил там билет до Лондона.

Он очень замерз и боялся, что на машине приедет отец и заберет его домой, но никто не приехал, зато приехал поезд, и Льюис сел в него.

Состав набирал ход, а Льюис наблюдал, как станция Уотерфорд становилась все меньше и меньше, пока ее вообще нельзя было уже рассмотреть, и он оказался наедине с собой и вдали от них. Подавленное состояние оставило его, он чувствовал себя умным, энергичным и преисполненным добрых намерений.

Когда он сошел с поезда, начал идти мокрый снег; выйдя из вокзала, он направился к реке и двинулся вдоль нее. Вокруг него стояли высокие дома, а тротуары блестели от тающего снега. Уже почти стемнело, было очень холодно, его волосы были мокрыми от снега, и Льюис чувствовал себя причастным к жизни и полным жизненных сил. Проходившие мимо него люди разговаривали между собой, и никто не обращал на него никакого внимания. По дороге катили черные автомобили, и из-под их колес разлетались грязь и снежная слякоть.

По реке плыли баржи; они двигались медленно, груженные углем и чем-то, накрытым брезентом, а на носу стояли матросы с фонарями. С другой стороны тянулась улица с большими домами. Он удивился, когда увидел здание Парламента и Вестминстерский мост, ему показалось поразительным, что все эти достопримечательности, которые он сразу узнал, находились прямо здесь, перед ним, словно выставленные специально, чтобы он мог их рассмотреть.