— Думаю, ты его напугал.

— Я и хотел его напугать. Но, думаю, что он меня даже не услышал. Думаю, что все это не имеет для него никакого значения.

Элис смотрела на пламя в камине, а Джилберт повернулся в сторону замерзшего сада.

Льюис подошел к окну. Прямо перед его лицом было стекло, твердое и тонкое. Внезапно он вспомнил, как Джини обнимала его, каким сладостным было это чувство, и устыдился его.

Он положил руку на холодное оконное стекло. Ему казалось, что он на самом деле находится где-то очень далеко. Он представил себе свой кулак, пробивающий стекло, дырку в стекле и осколки, торчащие из деревянной рамы. Он представил, как протягивает по ним свое запястье, так что они режут его. Он думал, что не почувствует этого. Воображение нарисовало картину, как он пробивает стекло лицом, и ему стало интересно, почувствует ли он, как осколки будут разрезать его кожу.

Он закрыл глаза, чтобы остановить это видение, но ничего не изменилось; вид разбиваемого стекла засел в его сознании, требуя выполнить это. Сердце его бешено колотилось, разгоняя холодную кровь. Льюис отвернулся от окна. Он понял, что царапает свою руку второй рукой, и перестал делать это.

Внезапно все замерло, как бывает в промежутках между тиканьем часов, когда следующего удара так и не последовало.

Голосов внизу он не слышал: должно быть, там сидели молча. Он представил, как они сидят друг напротив друга, уставившись в пространство и не шевелясь.

Он пошел в ванную, закрыл за собой дверь и запер ее. Он стоял перед зеркалом, смотрел на свое отражение, и его захлестнуло непреодолимое желание что-то сделать с собой. Он мог думать только о том, что должен причинить себе боль, и как он может это сделать. Он взял отцовскую бритву. Это была старомодная опасная бритва, которая раскладывается из рукоятки. Он раскрыл ее и посмотрел на лезвие. Он знал, что ничего не почувствует, если воткнет его в себя, — но вид лезвия на секунду остановил его. В нем таилась скрытая мощь, сила запретного, и это было захватывающе. Оно было прекрасно.

Его рука, державшая бритву, опустилась на умывальник, и он стал ждать. Он чувствовал себя крутым и не похожим на других, как будто он мог сделать что угодно, как будто все ему было нипочем. Он вытянул вперед левую руку и второй рукой, в которой была бритва, задрал на ней рукав. Он прижал лезвие к коже, и мгновенно, от одного только прикосновения острой бритвы к телу, сердце забилось учащенно и к голове прихлынула кровь. Желание сделать это заставило его затаить дыхание. Во рту он чувствовал странный привкус, очевидно из-за необходимости причинить себе боль, и когда он провел по руке лезвием, то вскрикнул от облегчения. Он сделал длинный разрез на внутренней стороне предплечья, кровь очень быстро заполнила красную полоску и потекла вниз. Он боялся крови и пытался резать не очень глубоко, только чтобы сделать себе больно, и боль действительно появилась. Он держал руку над умывальником, упираясь лбом в его край, а грусть и боль успокаивали его, потому что их он мог чувствовать.

Он подождал, свесив голову, пока рана перестанет кровоточить, потом промыл ее холодной водой и вернулся в свою комнату, чтобы попытаться там найти что-нибудь, чем можно было это прикрыть.

Сейчас он чувствовал себя жалким, маленьким и глупым. «Что за идиотский, сумасшедший поступок! — думал он. — Если они узнают об этом, они засадят меня в спецшколу, они упекут меня в психушку…»

Он нашел школьную рубашку с чернильным пятном на рукаве, разорвал ее на полоски и перевязал себе руку. Сделать это было непросто, и ему пришлось использовать зубы, чтобы затянуть узел, но с повязкой ему стало лучше, хлопчатобумажная ткань сжимала руку туго и надежно. Он опустил рукав и застегнул его, затем улегся на кровать и попытался разобраться с мыслями.

Он не привык ложиться поздно, к тому же со вчерашнего завтрака он ничего не ел. Его сознание безмолвствовало. Рука под повязкой из разорванной рубашки начала чесаться и болеть. Сконцентрировавшись на этом, он ждал, когда Элис позовет его обедать, но она так и не позвала. Она постучала в его дверь и вошла, прежде чем он успел сесть, но потом он все-таки сел, прислонившись к спинке кровати, и посмотрел на нее.

— Ты в порядке? — спросила она.

Льюис подумал, что не считает себя в порядке ни в каком смысле. Но кивнул. Она выглядела очень нервной и явно хотела ему как-то угодить, но не знала как. Она остановилась на пороге комнаты.

— Льюис… Может быть, это из-за того, что я сделала что-то не так?

Он подумал и решил, что вопрос этот очень глупый.

— Может, я чем-то обидела тебя? Знаешь, я ведь хочу тебе только добра.

Она делала то, что делала всегда. Ожидалось, что он должен пожалеть ее, сказать, что это не ее вина. Ей хотелось, чтобы виноватым остался он, а она была бы оправдана. Большую часть времени он мог просто игнорировать ее, но когда она делала такое лицо, он проявлял слабость: даже зная, что она принуждает его к этому, он все равно не мог ее не пожалеть. Он старался придумать, как лучше всего заставить ее замолчать, — пожалуй, дать ей то, что она просит, не анализируя причины и следствия.

— Я голоден, — сказал он.

Она улыбнулась ему. Она почувствовала такое облегчение, что улыбнулась ему широко.

— Как раз время обеда, — сказала она.

То, что он взял отцовскую бритву и порезал ею свою руку, напугало его. Он пообещал себе больше никогда так не делать. Его беспокоило, что ему было так хорошо, когда он делал это; он понимал, что это крайность и намного хуже всего, что он делал до сих пор; но это сработало, он получил облегчение, и больше всего его пугал именно сам этот порыв. Как можно не сделать то, что, как ты знаешь, поможет тебе? Как удержать себя от совершения дурного поступка, если он всего лишь причиняет боль?

Он решил никогда больше не резать себя, но все равно порезал. Второй раз он сделал это примерно через месяц, когда его рука уже зажила, а затем снова повторил это же еще через несколько дней. Потом он перестал считать. В школе он об этом не думал, но дома его ждала бритва в ванной комнате, аккуратно сложенная, она притягивала его к себе. После того как он резал себя, он должен был все убрать, очень тщательно, чтобы никто не узнал. У него сложился свой ритуал. В раковине не должно было остаться следов крови, бритву следовало положить точно на место. Каждый раз, когда он делал это, облегчение становилось все более мощным, а угрызения совести потом — все более глубокими. Это вошло в привычку, стало нормальным, а острые ощущения, ритуал и раскаяние тоже превратились в норму.

У него до следующих каникул не было возможности выбраться в Лондон, страх перед отцом удерживал его, но Льюис весь длинный весенний семестр хранил воспоминание о прижимавшейся к нему Джини, Он был в школе, он опять был ребенком, но помнил, что он обнимал Джини, целовал ее и тогда себя ребенком не чувствовал. Он связывал с нею все свои желания и надежды, и даже отец не мог изменить это.

Он незаметно выскользнул из дома в последнюю субботу каникул. До клуба он добрался задолго до его открытия и, чтобы скоротать время, зашел в паб. Он взял выпивку и сел со своим стаканом в углу. Паб весь пропах пивом, окна были очень грязные, а красные скамьи покрыты пятнами. Двое стариков рядом с ним разговаривали о собаках.

Выпивка не успокоила его, как это происходило обычно, он был возбужден и напуган предстоящей встречей с Джини и злился на себя за то, что пошел на это. Он выпил еще немного, после чего пошел к клубу и постучал, но ему никто не открыл и это разозлило его так, что, когда он принялся молотить в дверь, уже не чувствовал боли.

— Эй, парень! Ты, кажется, Льюис? Помнишь меня?

Льюис обернулся. Это был бармен Джек. Он стоял позади него, и Льюис его сразу не заметил. Какое-то время он вглядывался в бармена.