— Сам построил, — сказал Дженаро.

Никакая лестница наверх не вела. Для меня так и осталось загадкой как он туда забирался.

Прежде чем вернуться к машине Дженаро перочинным ножом срезалдве увесистые кисти, подал их мне.

— Два супер сорта. – сказал он. — Чёрный — «Италия», зелёный- самый лучший — «Реджина».

Реджина- означает королева. Это я знал.

… Мы въезжали в залитый электричеством город, а я все ещё отщипывал с кистей сочные, ароматные виноградины.

« Добрый человек, — думал я, привёз показать самое лучшее, что у него есть. И не услышал похвал».

— Прекрасный виноград! Браво, Дженаро! Представляю себе как счастливы твои дети.

Он покосился на меня настолько мрачно, что я прикусил язык.

Подумал — « Да он холостяк. Потому и занимает себя виноградником и дачка такая скромная». Снова вспомнил о Борьке, которого окружали любящие дочки, внуки.

— Говоришь по–английски? – спросил Дженаро, поднимаясь с ним на лифте к его квартире. За время поездки я несколько истомился скудностью нашего общения. Правда, английским, владею не лучше итальянского, но на варварской смеси этих языков удаётся хоть как‑то общаться с аборигенами.

— Нон со. — ответил Дженаро. — Не знаю. Жена знает.

«Ошибся! Он не холост», — подумал я, обычно убеждённый в своей проницательности.

Зато его жена Кьяра, встретившая нас в кухонном переднике, невысокая, энергичная неаполитанка, английский через пень–колоду знала…Она вытерла руки о передник, ухватила меня за уши, и поцеловала.

В своё время Донато чуть ли не роаззвонил по всему городу, что из всех угощений я предпочитаю то, что называется «фрутти ди маре» — плоды моря. Блюдо со вскрытыми раковинами свежих моллюсков, салат из осьминога с помидорами, рыбки–барабульки, зажаренные в кипящем масле, бутылка белого вина — все это тотчас было поставлено на стол в гостиной.

Мы умылись. Дженаро сначала захотел показать мне всю квартиру.

— Позже! Позже! Всё остынет! — прикрикнула Кьяра и внесла к моему ужасу из кухни дымящуюся кастрюлю с пастой- макаронами, всегдашним началом любой трапезы итальянцев.

Мы так задержались в поездке, Кьяра так старалась., так долго готовила ужин, похожий на обильный обед, что отказаться от пасты, означало обидеть её.

Читатель! Можешь меня совсем запрезирать. За едой, прежде чем выпить первый бокал, зачем‑то спросил Кьяру по–английски – «Есть ли у них дети?»

И услышав раздирающую душу историю о том, что раньше у Дженаро была другая жена, двое детей. Все они заживо сгорели во время пожара в их прежней квартире пока он был на работе. С тех пор Дженаро так поседел. Это случилось три года назад. Дженаро погибал от горя и от одиночества. Недавно они поженились. Купили в кредит эту новую вартиру.

Еда не лезла в горло. Зачем? Зачем нужно было мне дознаваться? Дальнейшая трапеза проходила в молчании. В конце концов, чтобы хоть как‑то снять напряжение, я напомнил Дженаро о том, что он хотел показать квартиру.

Комнат было три. На стенах каждой в золочёных рамочках висели сладенькие пейзажи, вышитые ангелочки и кошечки, видимо, накупленные оптом все в том же магазине, где продают «искусство».

— Тебе нравится? – спросил на свою голову Дженаро.

Хоть зарежьте, не могу сказать ничего хорошего, если что‑нибудь ненавижу. Я промолчал.

Он меня прекрасно понял, этот человек по имени Январь. Обиделся. Молча отвёз к дону Донато. Сдал с рук на руки и уехал.

— Как было? Хорошо? — бодро спросил Донато, — Выпьешь со мной чашечку кофе?

Я кивнул. Подумал о том, как неудачно прошёл мой первый итальянский день в поисках счастья.

Где я? Когда кончится эта перепутанная ночь? Знаю – нахожусь в своей комнате у дона Донато и одновременно иду по улицам вечерней Москвы среди сполохов реклам. В руках тяжёлый свёрток с какими‑то консервами. Отчётливо представляю себе, что несу его домой, к маме.

Которая умерла 25 лет назад.

И в то же время она дома. В отчаянии всё ждёт, когда я приду. Мы не виделись несколько месяцев. Где меня носило? Находился тут же, в Москве. Как я мог хотя бы не позвонить?

Блещут под фонарём трамвайные рельсы. Где‑то здесь должен быть наш квартал, наш дом с аркой двора. Другие дома по–прежнему стоят на месте. Нашего нет.

Не может этого быть. Чушь всё это. Мерзкий, тягостный сон. Я в Италии, у дона Донато. Как долго тянется ночь! Подушка сбилась на сторону, простыня свесилась к углу. Укрыться! Угреться. Заснуть бы по–человечески. Зачем я пил на ночь кофе?

… Виноградник Дженаро тёмной чащей обступает меня. В глубине её зелёным неоном подмигивает вывеска магазина «24 часа». Нужно зайти. Купить маме что‑нибудь ещё. Кроме консервов. Фрукты?

Безлюдный магазин. Полки, набитые продуктами. Вот под стеклом прилавка и фрукты. А продавщицы нет. Ни одной.

Очень поздно. Приду, мама будет спать. Какое спать?! Ждёт. Что я ей скажу? Где всё время жил? Где ночевал? Сам не знаю.

Мой пакет прорывается. Консервные банки с грохотом раскатываются по полу.

Нет. Это загрохотали за церковным двором, поднимаемые с помощью моторчика, железные шторы авторемонтной мастерской. Знаком с её владельцами – двумя вечно небритыми парнями в комбинезонах. Когда я был здесь в последний раз, они попросили показать им русские деньги. Показал и подарил какую‑то мелочишку.

При чём тут эти парни?

Давно не вспоминал о маме. Не молился за упокой её души. Вот отчего этот сон. Сам же знаю – если снится умерший, значит просит молитвы о нём.

Надо встать. Помолиться, пока не прозвучал колокольчик Донато. Застилая постель, вроде бы некстати вспомнил строки Маяковского – «Засыпает на рассвете, скомкав ёрзаньем кровать, в час, когда другие дети бодро начали вставать.»

Подошёл к настежь открытому окну. Оттуда несло знобкой прохладой. По плитам двора одиноко ходил серый голубь. На балконах домов, обступивших двор, вздымалось под ветром сохнущее белье.

Один из балконов принадлежал Лючии, чья фотография висит на стене моей московской квартиры. Бабушке четырёх внуков, нестареющей, быстроногой старосте костёла.

Еле заставил себя выбриться, умыться. Поплёлся в кухню, чтобы успеть хоть с помощью кофе прийти в себя.

«Аве Мария грацие пьена…» — послышалось, когда проходил мимо закрытой двери квартиры Донато. Он молился вместе со звучащим с кассеты папой римским и католическим хором.

На кухне открыл дверцы висящего над плитой шкафчика, начал искать пакет с молотым кофе. Услышал за спиной:

— С доброе утро!

— С добрым утром! – поправил я Донато, как обычно свежего, по–своему элегантного. Он всегда просил поправлять его русскую речь.

— Хочешь кофе? Я тебе сам сварю.

— Донато, я ночь не спал. Мучает больная совесть. Разбит. Не мог даже помолиться.

— Хочешь исповедаться? У тебя в самом деле больной вид, чёрное под глазами. Как ты в таком состоянии будешь плавать?

— Сейчас мне не до моря.

Мы спустились на первый этаж, коротким коридором прошли в сакристию – помещение с высоченными шкафами до потолка, где хранятся длинные одеяния священников.

Донато облачился в зеленоватую сутану, взял Библию, крест.

Я рассказал ему о том, сколько горя когда‑то принёс любимой матери, о том, как вчера обидел Дженаро. О Борьке, с которым трепался о чём угодно, но не успел поделиться самым главным – верой в Христа.

Послышался громкий перезвон колоколов костёла.

— Это хорошо, что твоя совесть живая, — сказал Донато. – Все мы грешники.

Я не мог вторить горячей, итальянской молитве Донато. Молился про себя, по–русски.

Потом прошёл через сакристию в огромный храм. Ряды скамеек были уже заполнены прихожанами, пришедшими на утреннюю мессу. Некоторые, вроде бы незнакомые, люди закивали мне.

Я сел с краю.

Звякнул колокольчик. И перед алтарём появился дон Донато.

Конечно, я мало что понимал в католическом богослужении, шедшем на итальянском языке. Казалось, во время проповеди Донато смотрит прямо на меня, и я немного нервничал, пытаясь понять, о чём он так строго говорит.