Так оно было всегда, сколько я сюда приезжал и жил в этой комнате.

Рисуя карту реки Времени, я думал о том, что для начала мне будет легче вспоминать ситуации недавнего прошлого нежели отдалённое годами. Потому и начертал стрелку, указывающую, что я буду двигаться против течения. Из настоящего в прошлое.

С другой стороны, двигаться против течения всегда труднее. Особенно, если у тебя нет двигателя с достаточным количеством горючего.

Горючее – пафос, уверенность в том, что эксперимент по переводу стрелок «биологических часов» необходим не только мне, но и моим читателям – этого горючего было в избытке.

Грубо разбив протяжение реки на отрезки десятилетий, я неожиданно быстро оказался перед необходимостью немедленно пуститься в путешествие.

«Но что есть для меня счастье?» — думал я. – «Несомненно, счастьем было то давнее утро, когда я впервые выплывал на шлюпке из устья реки в Чёрное море. А приехать сюда, к дону Донато, слышать крики ребятни под окном. А помнить всем телом свежесть после заплыва к гавани?..»

Получалось, что я бываю счастлив, лишь находясь наедине с природой, без людей.

Внимательный читатель скажет: «Чего зря мудрить? В жизни так мало счастливых дней. Взял бы и снова, как когда‑то, начал упражняться, вспоминать то самое утро на шлюпке».

Но я чувствовал, что та золотая жила уже выработана. Не только по чужим, но и по своим следам ходить не следует.

— Занят? – улыбчивый Донато стоял в дверях, держа в руках аккуратно сложенное пляжное полотенце. – Привёз мотоциклист. Пеппино передал. Ничего страшного. Идём обедать.

Я шёл за ним по коридору, клял себя за очередное проявление забывчивости. «Так можно докатиться до проявления старческого маразма», — думал я, — «Пора! Пора срочно заняться собой!»

Во время обеда Донато рассказал, что после утренней мессы к нему подходили наши общие знакомые, узнавшие о моём приезде. Просили передать, что хотят повидаться, приглашают в гости.

— Получился целый список. Сегодня вечером ты ужинаешь у Дженаро. Он приедет за тобой раньше – в пять часов. Хочет сначала куда‑то повезти.

— А ты поедешь?

— Занят на собрании общины.

— Кто этот Дженаро? Я его не знаю.

— А он тебя помнит. Помнит и твою дочку. Он теперь аграрий.

— Что за имя?

— Дженаро – по–нашему, по–итальянски значит Январь.

До пяти оставалось меньше трёх часов.

После обеда Донато пошёл к себе вздремнуть. Он вставал очень рано, ложился поздно. Полчаса дневного сна освежали его, как родниковая вода.

А я спустился на первый этаж, насквозь прошёл сумрачным, стерильно чистым пространством храма. Вышел не во двор, а прямо на выжженную солнцем улицу.

В этот час сиесты ни прохожих, ни машин почти не было видно. Только невдалеке, на другой стороне улицы, плёлся медленно удаляющийся старик с палкой.

— Борька! – я чуть не окликнул его. Должно быть большинство стариков мира похожи друг на друга.

…Вот так же медленно Боря идёт со мной по Красноармейской улице в Москве. Провожаю его к метро.

Мой ровесник, неизлечимо больной, переживший уже два инфаркта, он нашёл меня через 50 лет со времён нашей юношеской дружбы. Объявился по телефону, боясь, что я давно позабыл даже его имя.

И вот он у меня. Приволок тяжёлую хозяйственную сумку, где, как оказывается, лежат накупленные им ингредиенты для «настоящего грузинского харчо и шашлыка».

Медлительно хозяйствует на кухне, заставляя меня ассистировать.

Конечно, вся эта деятельность – от смущения. Он не понимает того, что я действительно счастлив видеть его, слышать глуховатый голос.

— Как‑то зимой после школы зашёл к тебе, не застал. Твоя мама, Белла Анатольевна, усадила за стол, заставила есть котлеты с макаронами, угостила горячим компотом.

Он помнит мою маму!

И харчо хорош, и шашлык хорош. Жаль только, что Боре нельзя выпить ни капли спиртного.

Вечером провожаю его к метро.

А вскоре и сам приезжаю к нему в гости.

Обширная квартира в старинном, добротном доме. Трогательно чтит память своей давно умершей жены. Повсюду развешены её увеличенные фотографии в рамках. Есть две взрослых замужних дочери с детьми.

Он обихожен. Ни в чём не нуждается. Перечитывает книги из своей большой библиотеки. Любит сам похаживать на ближайший рынок. Гурманствует понемногу.

Я, конечно же, рад за него. Блаженствую, в то время как он, приняв прописанное лекарство, полёживает на диване, напоминает о забытых мною подробностях нашей молодости.

Читатель скажет: «Ну вот ещё один счастливый миг. Тихий остров среди бурной реки жизни…»

Обожди, читатель. Не спеши с выводами.

— Знаешь, — говорит Боря, — я очень любил свою жену. До сих пор люблю. И при этом всегда изменял. Где угодно, с кем угодно. Не считал и не считаю это за грех. Особенно любил молоденьких девушек. Как цыплят табака.

Мне становится противно. И я, ни секунды не подумав, уверенно произношу:

— Может, твоя жена обо всём догадывалась. От этого и умерла так рано.

… Через несколько дней мне позвонила одна из его дочек. Сообщила, что Боря умер во сне.

Сбитый с ног утратой, я сообразил, что тогда он томился, неверующий, хотел хоть кому‑то исповедаться, выговорить душу…

Старик с палкой исчез. Видимо, свернул налево в узкий проход меж громоздящихся впритык средневековых каменных зданий то ли 15, то ли 16 века.

Итальянские улицы с их старинными мраморными храмами, пустыми в этот час, закрытыми магазинами и мастерскими равнодушно отражали моё продвижение в своих зеркальных витринах.

Через четырнадцать дней я должен был возвращаться в Москву. При том, что денег у меня было мало, хотелось обязательно привезти подарок для дочки.

Зашёл в крохотный бар, смочил пересохшую глотку бокалом вина.

На обратном пути приглядывался к витринам. Бижутерия, маечки с надписями. Заведение, где торгуют «искусством» — фарфоровые ангелочки, Богородица из пластика с короной на голове, вышитые пейзажики, котята, цветочки в золочёных рамочках… Магазин детских игрушек – сплошь Барби.

— Владимиро!

Я оглянулся. Какой‑то бородач, седой, как дед Мороз, призывно махал мне из окна тормозящей машины.

— Я Дженаро, Дженаро, — пояснял он, тыча себя в грудь, — Еду за тобой. Понимаешь меня?

— Спасибо, — я сел в машину рядом с человеком по имени Январь. – Наверное, нужно предупредить Донато.

— Нет проблем, — он вытащил мобильник из нагрудного кармана своей безрукавки и созвонился с костёлом. Как раз, когда мы мимо него проезжали.

К счастью, он был немногословен, этот Дженаро. Если почти не знаешь языка, устаёшь от попыток понять собеседника. Без Донато, который великолепно владел русским, в Италии, среди людей, я чувствовал себя в постоянном напряжении.

Той же улицей Каноза выехали за город. Помчали по совершенно пустому шоссе.

«Откуда он меня знает? – думал я, — Куда везёт?»

По сторонам потянулись рощи оливковых деревьев, поля вызревшей кукурузы. Усталое за день солнце клонилось к длинной гряде холмов на горизонте. В окно машины врывался прохладный ветерок.

Поражало безлюдье. Казалось, плантации олив и кукурузы существовали сами по себе без участия человека. Как извечно существовало солнце, эти холмы.

Свернули на другое шоссе, потом на узкую грунтовую дорогу и оказались между двух стен высоких виноградников, ограждённых металлической сеткой.

Порой за решечатами воротами в глубине виноградников проглядывали массивные белые дачи.

— Виллы, — подтвердил Дженаро.

Мы проехали ещё несколько километров среди этого виноградного царства, и машина встала.

Дженаро вышел, отпер висячий замок ворот, широко раскрыл их.

Седина его густой шевелюры, усов и бороды серебряно мерцала в последних лучах заката.

Я шёл за ним мимо чернеющий зелени лоз, подвязанных к кольям. Длинные треугольники чёрного и золотисто–зелёного винограда тяжело свешивались к земле.

— Моя вилла, — Дженаро ткнул пальцем куда‑то наверх, и я увидел возвышавшийся на длинных бетонных сваях, домик. Он чернел на фоне темнеющего неба, как сторожевая вышка концлагеря.