Он забрал мяч из моих рук, высунулся в окно. И обратился с речью к задравшим головы фанатикам футбола. Сколько я мог судить, младшему из ни было лет пять, старшему лет шестнадцать.

Хоть я почти ничего не понял, страстная речь Донато понравилась бы

древним римлянам- Цицерону и другим знаменитым ораторам.

Детям она тоже понравилась. Они выслушали её с почтением. Иногда, правда, веселясь. В конце концов Донато лихо размахнулся, швырнул мяч во двор и вся компания побежала куда‑то в другое место продолжить матч.

— Видишь, как я их напугал?! — похвастался Донато. — Больше не будут мешать. Иди обедать.

— С тобой?

— Я обедал, спал, был в городе по делам. Не хотел тебя беспокоить. Иди! Уже пол шестого.

На кухне я увидел накрытый для меня стол. И посреди него бутылку розовой граппы.

Донато откупорил её, достал из буфета две рюмки, налил, торжественно приподнял:

— Для пищеварения!

После чего, услышав дверной звонок, помчался кому‑то открывать. И вернулся со старостой храма- Лючией. Я вскочил с места. Мы обнялись.

Лючия не знала ни слова по–русски. Она придирчиво оглядела стол. Немедленно поставила на него стаканчик с бумажными салфетками. Увидев бутылку, погрозила нам с Донато пальцем.

— Для пищеварения! — сказал он, смеясь.

Лючия принялась доставать из принесённого с собой большого пластикового пакета какие‑то продукты, шустро раскладывала их на полки холодильника, в ящики буфета. Одновременно расспрашивала Донато обо мне, о моей жене и дочке.

Я не мог не отметить того, что Лючия за последние два года постарела. Потемнело, посуровело лицо. Впрочем, неуловимая тень скорби омрачала его с тех пор, как много лет назад умер её горячо любимый муж. Донато рассказывал, что некоторые достойные люди предлагали Лючии выйти за кого‑то из них замуж, но она отвергла всех. Вырастила сына, двух дочерей. И теперь помогает воспитывать четырёх bнуков. Никогда ни на что не жалуется.

Но главной её заботой были храм и Донато.

Закончив хозяйственные дела, она принялась было мыть тарелки после моего обеда. Я решительно оттеснил её от мойки.

Тогда Лючия, прихватив опустевший пакет, чуть ли не бегом направилась к выходу на лестницу. Она всегда передвигалась бегом, и топоток её ног был почти таким же, как у моей девочки, когда проснувшись поутру в своей кроватке, она выбегала искать маму и папу.

Донато исчез ещё до того, как убежала Лючия.

Я домыл посуду, навёл порядок на кухне. И только вышел в коридор, чтобы пройти в свою комнату, столкнулся с вернувшейся, запыхавшейся Лючией.

— Джу! — она показала на раскрытую дверь, на ступени лестницы. — Вниз!

Мы начали было спускаться вместе, но она унеслась на первый этаж так резво, что я даже не успел спросить- в чём дело? Подумал, это раньше времени приехал за мной полицейский Нардо.

В полутёмном коридорчике у входа в сакристию стоял Донато, разговаривал с какой‑то женщиной.

— Иди–иди сюда! — позвал он издали. — Познакомься.

— Ой здравствуйте! Невже вы прямо з Росии! Я Катерина, — затараторила, заискивающе улыбаясь, полноватая посетительница. На вид ей было лет пятьдесят.

— Дон Донато сказал, что вы из Москвы. Видела вас вчера утром в храме. Как там в Москве? Я два раза была в Москве ещё до перестройки, до того как Украина стала самостийной. А как вам здесь нравятся, в Барлетте?

Донато открыл дверь своего нижнего, рабочего кабинета, ввёл нас

в него. Там у стола уже обосновалась над бумагами Лючия, что‑то подсчитывала на калькуляторе.

— Лючия! — окликнул Донато. Они вышли.

И я остался один на один с говорливой украинкой. Придвинул ей стул. Сел сам.

— Что вы здесь делаете, Катерина? — задал я неизбежный вопрос. Хотя и так всё было ясно.

— Хожу ухаживать за одной лежачей старушкой. Знаете такую хворобу- перелом шейки бедра? А вы когда возвращаетесь в Москву?

— Через 11 дней, — ответил я и подумал о том, как быстро и бесполезно истаивает моё время.

— Дон Донато говорит, что вы честный человек. — Хотела бы, когда соберётесь назад, передать вам 500 евро. Чтобы вы из Москвы переслали их

в Кременчуг моему сыну. А то посылать их отсюда слишком дорого.

— Ладно. Сделаю. Так вы из Кременчуга?

— А як же! Четыре года назад скопила гроши, записалась в туристки, доехала автобусом до Неаполя и сбежала от наших. Там случайно узнала, что в Италии есть добрый священник, говорит по–русски. Добралась сюда, до Барлетты. Дон Донато помог найти работу, какую–никакую комнату.

— Понятно. Кем вы работали в Кременчуге?

— В детском саду. Воспитательницей. Сперва перестали давать зарплату, потом и сад закрыли. Никакой работы. Нигде не пристроишься. А у меня сын в институте. За учение платить надо. Оба семечками торговали возле вокзала.

— И он там один?

— Кончит институт, хочу перетянуть сюда. Может, женится на какой‑нибудь итальянской дивчине.

— Ясно. Как вам здесь?

— Скучаю. По Кременчугу, по сыну, по Украине, если б не дон Донато… — она заплакала, достала из кармашка своей нарядной блузки платок, утёрла слезы. — Дай ему Бог здоровья, дону Донато!

Тема разговора была как будто исчерпана. А Катерина все сидела против меня, теребила в руках платочек и думала — «Можно ли доверить 500 евро этому подозрительно неразговорчивому человеку?»

— Не бойтесь, — сказал я. — Перешлю.

Она поднялась со стула и, чтобы замаскировать замешательство, стала снова говорить о том, что посылать деньги отсюда стоит очень дорого, что сын её там, в Кременчуге обносился, наверняка недоедает…Слезы опять потекли из её глаз.

Подумал о том, как она отказывает себе во всём, копит деньги, ютится где‑нибудь в жалкой комнатушке, уходит на целый день ухаживать за чужой старухой, переворачивает, чтобы не было пролежней…

— Владимиро! — дверь широко отворилась и в кабинет вошёл приехавший за мной Нардо.

Я ни разу не видел его в полицейской форме. И теперь он был в тенниске с короткими рукавами, открывающими внушительную мускулатуру. Полное имя его Леонардо. Как у Леонардо да Винчи.

Он повёз меня к себе домой, где я провёл вечер, наслаждаясь игрой с его смешливыми детьми.

Младшего, самого хулиганистого, звали в честь моего друга- Донато.

Отвозя накануне поздним вечером обратно в храм, Нардо прямо‑таки навязал мне ключик от принадлежащего его семейству сарайчика- раздевалки на пляже,

— Нумеро диечи, — сказал он — Номер десять.

Не нужен был мне этот ключик, как не нужен и пластиковый стул, при каждом моем появлении всучиваемый добрым Марко.

…Под утро я проснулся от перестука капель. Выглянул в окно. Плиты двора тускло поблёскивали от влаги. В мокрых листьях платана сиротливо попискивала какая‑то птица.

«Аве Мария грацие, пьена…» — как всегда доносилось из‑за двери Донато.

На кухне из раскрытого окна несло свежестью раннего, дождливого утра. Впору было включить свет. Но что‑то родное, московское зазвучало во мне, словно мелодия. Я уже слышал её когда‑то давним воскресным yтром. Шёл под таким же дождиком на первый сеанс в кинотеатр «Повторного фильма», видел по сторонам улицы ещё спящие дома с раскрытыми дверями на балконы, с выставленными на них растениями.

Не знаю, знакомо ли читателю это чувство некой неслышимой музыки…

— Пьёшь чай? — спросил Донато, появляясь в дверях. — Сегодня мог бы спать. Плохая погода.

— Хорошая.

— Хочешь в такую погоду на пляж?

— Хочу, с твоего позволения.

— Молодец! Поехали! Сегодня вместе обедаем у Лючии. Обижается, что ты до сих пор не был у неё.

…И вот после плаванья под дождём я, одевшись, сидел на своём стуле в

полутьме сарайчика № 10. Дверь оставил открытой. Серый свет с воли озарял развешанные по стенам резиновые круги, маски для подводного плаванья, ласты. По углам стояли свёрнутые циновки, сложенные зонты и шезлонги. Под ногами валялись детские ведёрки, совочки.