Кирилл Кожурин не так много добавляет к достоверной концепции, озвученной в дореволюционной России профессором Н.Ф. Каптеревым и освежённой нашим современником Кутузовым. Заслуга Кожурина в том, что историю раскола он подаёт через яркую личность "огнепального" протопопа.

Тёзка ветхозаветного пророка не только связывает между собой важнейшие события своего времени - он преломляет в себе их смысл. "Нет сомнения, что, совершая подвиги "ревности не по разуму", отстаивая "аллилуйю" или борясь за двуперстие, Аввакум - сознательно или бессознательно - защищал свою духовную личность, боролся за свободу своей совести. Но этот мотив не был единственным в деятельности протопопа. Едва ли будет ошибочно предположить, - обращает автор книги внимание читателей на мысль профессора К. Яроша, - что, отстаивая свою личность, Аввакум сражался и за национальную личность, намеревался защитить оригинальность русского духовного и общественного склада жизни".

Отдадим должное старообрядческому историку К. Кожурину и в другом. Он убедительно защищает Аввакума от всех обвинений в ереси, которая по далеко не доброй традиции приписывается ему вместе с сомнительными сочинениями. Повторив авторитетную аргументацию своих единомышленников, автор восклицает: "Достаточно прочесть вступление к знаменитому "Житию", подлинность которого засвидетельствована автографом самого протопопа Аввакума, чтобы все сомнения в православности его взглядов рассеялись как дым".

В апреле 1929 года на заседании Синода Патриаршей церкви было постановлено: клятвенные запреты, изреченные[?] на Соборе 1656 года, а равно клятвы соборов 1666-1667 годов, отменивших определения Стоглавого собора 1551 года, - разрушить и уничтожить и "яко не бывшие вменить". На Поместном соборе Русской православной церкви, созванном в 1971 году, решено утвердить постановления Синода от 23 (10) апреля 1929 года в части отмены клятв и признать старые обряды "спасительными, как и новые обряды, и равночестными им". Однако решение Собора, можно сказать, так и осталось на бумаге. Уврачевать рану, кровоточащую вот уже три с половиной столетия, способна, пожалуй, одна только нелицемерная братская любовь, примеров, которой, к великому сожалению, так недостаёт нашему времени.

Напрасно думать, что раскол - далёкая история. Каждому из живущих сегодня русских людей предстоит определиться, каких он корней, ведёт ли он свою родословную от несгибаемых, подобных великому Аввакуму, воинов за веру или предпочитает встать в ряды приспособленцев, которых во все времена, увы, было предостаточно.

Фёдор ЧЕРЕПАНОВ

«Шествуй тою же стезёю»

ВЕЧНЫЙ ОГОНЬ

Николай СКАТОВ

"ТЫ ЧИСТОТУ ХРАНИЛ"

Через много лет литератор совсем иного лагеря, консерватор, "нововременец" В.В. Розанов засвидетельствует, что уже целый ряд русских поколений "усвоил тот особый душевный склад, тот оттенок чувства и направление мысли, которое жило в этом ещё таком молодом и уже так странно могущественном человеке".

Что же это был за душевный склад и куда была направлена мысль этого "могущественного человека"?

Сама традиционно поповская православная фамилия - Добролюбов - оказалась для него как бы символом и эмблемой. Да так она и была понята почти тогда же, отозвавшись, пусть ослабленно, в юном Григории Добросклонове в знаменитой некрасовской поэме.

Много доброго вынес сын из семьи своего отца, честного, образованного и предельно сурового нижегородского священнослужителя. Может быть, прежде всего идею служения, хотя уж, конечно, и не священнического. Во всяком случае, завет: "Возжелав премудрости, соблюди заповеди" - не остался для него только темой написанного в семинарии сочинения, но стал неизменно руководительным жизненным принципом.

Добролюбов был наделён каким-то редчайшим чувством правды, талантом ощущать её в самом большом и в самом малом, в жизни, в быту, в литературе.

Александр Блок назвал однажды Добролюбова дореволюционным писателем, то есть предреволюционным. К этому можно было бы прибавить, что Добролюбов оказался писателем до революции, которая тогда так и не произошла. Ни высокой трагедии состоявшейся революции, ни далеко не столь высокой, но всё же трагедии революции несостоявшейся ему пережить не довелось. Он действительно ощутит её приближение, но уже никогда не узнает, что она прошла мимо.

Всё остальное у Добролюбова - производное от этого. В том числе и литература, и поэзия, и критика. Но из этого для него отнюдь не следовало, что литературу можно ломать, подчиняя чему бы то ни было.

Он и занимался-то больше всего и прежде всего литературой, потому что именно русская литература более, чем что-либо, выражала тогда правду.

Общее чувство правды в нём было таково, что не только не подавляло правду литературы, но бесконечно обостряло её восприятие.

Добролюбов никогда не мог бы ни зачёркивать Пушкина, ни отрицать Островского, ни отвергать Тургенева или Щедрина, что постоянно случалось тогда с критиками - и передовыми, и не передовыми. В известном смысле он был нашим самым "эстетическим" критиком.

Мало кто так, как Добролюбов, доверял искусству. Вот интереснейшее свидетельство такого доверия: "Если уже г. Тургенев тронул какой-нибудь вопрос в своей повести, если он изобразил какую-нибудь новую сторону общественных отношений, - это служит ручательством за то, что вопрос этот действительно подымается или скоро подымется в сознании образованного общества, что эта новая сторона жизни начинает выдаваться и скоро выкажется резко и ярко пред глазами всех".

Замечательное ручательство за искусство перед лицом жизни, но, конечно, потому, что здесь само искусство ручалось за жизнь. Тургенев был художником, ручавшимся за жизнь, и потому-то Добролюбов оказывался критиком, ручавшимся за Тургенева. И за Островского. И за Гончарова. "Ему, - пишет критик об авторе "Обломова", - нет дела до читателя и до выводов, какие вы сделаете из романа: это уж ваше дело. Ошибётесь - пеняйте на свою близорукость, а никак не на автора".

У него был чистый, почти абсолютный эстетический слух. Как ни у кого из критиков ни вокруг, ни после него. И как, может быть, только один раз - до него. 18 февраля 1855 года умер император Николай I. Чуть ли не первым в "Северной пчеле" его оплакал журналист Николай Греч. 4 марта плакальщик получил по почте гневное письмо. Должно быть, адресата передёрнуло, когда он увидел фамилию своего как бы вставшего из гроба старого врага Белинского: "Анастасий Белинский". Так подписавшему письмо студенту главного педагогического института Добролюбову действительно суждено было стать воскресшим (Анастасий - по-гречески "воскресший") Белинским нашей жизни, нашей литературы. "Упорствуя, волнуясь и спеша, ты честно шёл к одной высокой цели", - написал о Белинском Некрасов. Добролюбов упорствовал ещё более, ещё сильнее волновался и ещё скорее спешил: ведь в сравнении с его путём даже краткий тридцатисемилетний век Белинского кажется громадным - долее на целых двенадцать лет.

Подобно Белинскому, Добролюбов был критиком. Подобно Белинскому, раньше всех и лучше всех оценившему Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Добролюбов быстрее других и сильнее многих воздал Островскому, Гончарову, Тургеневу[?] Но только ли в том дело, что какие-то, пусть замечательные, писатели получили достойную оценку? Да и мало ли было сказано о них уже и тогда умных и проницательных слов!