Смерть хлопнула дверью и растворилась на лестничной клетке.

Воцарилась неприличная тишина. Такая неприличная, что у Ильиничны засосало под ложечкой и заболел зуб.

– А разве я не права? – спросила Ильинична у обоев. – Ну чего бояться-то? Все мы там будем. Все, и весь сказ!

Обои молчали. Жирная летняя муха шебуршала лапками по краешку клеенки.

– Да ну вас, – расстроилась Ильинична. – Конец-то все равно один.

И, словно желая продемонстрировать свое пренебрежение к ходу бытия, она потянулась за очередной порцией кипятка.

Чайник стоял на столе – голый и круглый, дышал жаром и призывно урчал.

Ильиничне стало плохо. Истина, безобразная в своей очевидности, открылась ей в тот же миг.

Сама она, Валентина Полубодко, умрет. И муха умрет, и обои. И даже полногрудая Вичка когда-нибудь да преставится (дай-ей-Бог-всяких-благ-и-долгих-лет-жизни).

Но там окажутся не все.

В то время как белые черви начнут обсасывать ее, валентининские, косточки, это никелированное чудовище будет стоять на чьем-то столе, нагло урчать, попыхивать и жить. Жить бесконечно.

Валентина Ильинична схватилась за сердце.

Солнце, отражавшееся в бесстыжих никелированных боках, подмигивало ей рыжим глазом и дразнилось. Сырой холод могилы больше не казался Ильиничне пустячным. Наоборот. Осознание того факта, что нечто посмеет существовать вне ее собственного «я», наполнило старушечье нутро ужасом.

– Как же так, как же так, как же так? – скороговоркой повторяла Валентина Ильинична, отсчитывая капли валокордина. – Но ведь это же совсем несправедливо!

В порыве отчаяния она было кинулась к книжному шкафу – там, на третьей полке, хранился золотой фонд инженера Полубодко. Ильинична обращалась к книгам изредка, по самым наиважнейшим случаям, и сейчас был именно такой случай.

«Никелевые сплавы имеют четыре основные особенности, – вещал Полубодко-книжник. – А именно: высокая пластичность и прочность на разрыв, высокая коррозийная устойчивость, высокая устойчивость к окислению и высокий предел текучести».

Услышав про «предел текучести», Валентина Ильинична взвыла и хромою кобылою пала на диван.

Последующие дни, вплоть до понедельника, Валентина Ильинична страшилась. Она не пила чай, не принимала душ, не смотрела программу «Здоровье». В каждом углу ей мерещились ухмыляющиеся бессмертные чайники. Чайники шипели «иш-шь», плевались паром и улюлюкали. Утром новой недели понедельника Валентина Ильинична сдалась.

– Вик, а Викуль? – позвонила она дочери. – Я послезавтра умру. Привезите гроб и прочее, Семеновне позвоните и мужа своего позови. Будем прощаться.

– Мама-а-ты-уверена-что-это-случится-именно-послезавтра? – выпалила в трубку Вичка. – А то послезавтра у меня отгул, да и вообще… Помирать заранее как-то не по-людски.

– Мала ты еще мать учить. Делай то, что сказано, – сурово приказала Валентина Ильинична и щелкнула аппаратом.

Похоронная процессия не замедлила себя явить. Первым приехал гроб. Вслед за гробом в квартиру ввалились Вичка с Вадиком и заплаканная Семеновна.

– Неча суетиться, – распоряжалась Валентина Ильинична. – Гроб на стол ставьте. И чайник, чайник в ноги не забудьте! Подушку повыше и табуретку. А я пока вымоюсь пойду.

Под душем Валентина Ильинична ликовала. Никелированный охальник будет наказан – да как! Прочность, пластичность и прочие производственные свойства не уберегут его от вечной тьмы и прозябания в ее, Валентины Ильиничны, натруженных конечностях.

Счастливая и трогательная, как старшекурсница на выпускном, легла она в гроб и скрестила руки на груди.

– Вот и конец мне. Плачьте уж, – осклабилась Ильинична и закрыла глаза.

Родственники взвыли. Громче всех старался зятюшка.

«Что он, совсем с ума, что ли, сошел? – размышляла Валентина Ильинична. – Никакого уважения к мертвым. И зачем Викуля только замуж за него вышла? Забрала бы его как есть, вместе с чайником. Как есть бы забрала…»

Тем временем родственники отплакали и пошли на кухню есть суп.

Валентина Ильинична поправила складки на платье и тихим голосом позвала:

– Выходи уж, старая. Видать, теперя и правда черед настал. Готова я. Забирай.

– Ну вот тебе, дудки. Иш-шь, отыскалась мне тоже. – Смерть присела на краешек стола и преехидно улыбнулась Валентине Ильиничне. – Как чаи гонять, так «вон пошла», а как помирать – здрасти-пожалуйста? Не приду и не уговаривай… Ты веки-то разомкни, горлица… разомкни.

– А я все равно помру, – обиделась Валентина Ильинична и поудобнее пристроила голову. – Без тебя.

Два дня лежала Ильинична в гробу. Два долгих дня смотрела она в потолок и считала лунные трещины. И даже когда жирная июньская муха садилась ей на нос, она не двигалась и не сгоняла ее.

– Уж я тебя переупрямлю, Безглазая. Уж я тебе покажу, – считалкой бурчала Ильинична. – Иш-шь чего.

На третий день Смерть сжалилась над ней и, наклонившись низко-низко, поцеловала ее в сморщенный старческий лоб. Если бы Ильинична знала о таком панибратстве, то непременно бы воскресла. Но она не знала, и поэтому в мир иной отошла на удивление спокойно.

Утром перед похоронами зять долго не мог найти чайник. Похмельный змей рвался из груди и норовил спалить все на своем пути.

– Да оно у вашей мамаши внизу, – сказала ему Семеновна. – Третьего дни они сами просили в ноги положить.

– Надо же, почти новый… – рассеянно пробормотал зять и воткнул шнур в розетку.

Никелированное брюхо жадно приняло воду и принялось урчать. На металлических боках захохотало рыжее солнце.

– Ушли, подлецы, – досадовала Валентина Ильинична с небес и от досады плакала теплыми июньскими дождиками.

Как и всякое бытовое чудовище, я появилась на свет не бытовым чудовищем, а вовсе даже блондинкой с сиськами. Два последних факта делали мою жизнь легкой и радостной, и если я о чем-то задумывалась, так это о том, где бы разжиться деньгами на пачку сигарет и коктейль «водка с тоником». Листая женские журналы с тяжбами типа «он меня не любит, потому что не выносит мусорное ведро» и советами «запеките куру и купите чулки на поясе», я презрительно хмыкала.

– Наташа, ну как же можно ссориться из-за невынесенного ведра? – спрашивала я у своей «опытной» шестнадцатилетней подружки.

– Да какая-нибудь кастрюльная мымра, – важно вещала Наташа. – Чё, ей самой ведро трудно вынести? Тоже мне проблема…

– Ну ведь мы-то никогда? – заискивающе смотрела я на Наташу.

– Да уж мы-то никогда! – отвечала мне она.

К двадцати годам я совершенно точно знала, что буду удачлива в браке. В отличие от кастрюльных мымр я, как мне тогда казалось, была вполне подготовлена к совместной жизни, так как давным-давно вывела формулу счастья, состоящую из четырех никогда:

1. Никогда не циклись на быте.

2. Никогда не встречай мужа в драных портках.

3. Никогда не гавкайся из-за мелочей.

4. Никогда не разговаривай как учительница.

Первый пункт полетел к едрене фене почти сразу же. На быте можно циклиться, а можно и нет, только от этого он никуда не исчезнет.

Первая же совместно купленная кастрюля моментально показала мне ху из ху.

Поначалу это было легко и нежно.

– Ну что там вымыть какую-то кастрюлю – ей-богу, мелочи.

– Ну, дорогой, ну неужели было так сложно налить туда воды, после того как ты съел пюре?

– Хм-м-м… Вот кто-то там валяется на диване и смотрит про ежиков, а я, блин, кастрюли драю.

– Ну, елки-палки, ну что это за жизнь такая, мордой в раковину?

– Перед сном: первый слон – посмотреть новую помаду – второй слон – позвонить Юле – третий слон – убить Билла – четвертый слон – утром вымыть кастрюлю – пятый слон – твою мать, почему с вечера не вымыла – шестой слон – черт с ней, завтра вымою – седьмая кастрюля – блин, куда делся слон? – восьмая кастрюля – жизнь говно – девятая кастрюля – ага, говно – десятая Кастрюля – Кастрюля – Кастрю…