Сами монахи мылись ежедневно. По субботам им позволялось принимать полную ванну, и Элвин всегда находил эту процедуру освежающей и успокаивающей. Он знал, что большинство знати — олдермены, члены Витана, высшие сановники и, естественно, королевская семья — регулярно пользуется баней. Но бедняки не имели доступа к подобной роскоши.

Маленькая Эльфгифу явно не была знакома с понятием полного погружения в горячую воду. Широко раскрыв глаза смотрела она на деревянные лохани, от которых к стропилам клубами поднимался пар.

— Не бойся, малышка, — пророкотал Эдвиг. Его низкий голос и внушительное телосложение не соответствовали присущим ему доброте и мягкости. Эльфгифу боязливо подалась назад и спряталась за отцом. — Это всего лишь божья вода и аббатское мыло. Ну же, иди сюда, будь хорошей девочкой.

В аббатстве всегда возникали проблемы, когда приходилось иметь дело с представителями слабого пола. Большую часть своего времени монахи могли не опасаться соприкосновения с мирскими соблазнами. Баня для гостей в День бедняка заключала в себе определенный символизм — братьям как бы напоминали о Марии Магдалине, совершающей омовение ног Спасителя. Очевидно, однако, что монах, омывающий обнаженное женское тело — щеки Элвина вспыхнули при одной только мысли об этом — подвергся бы страшному искушению. Так что в аббатстве по давно устоявшейся традиции детей и мужчин купали монахи, тогда как женщины мылись сами.

Эльфгифу совсем спряталась за своим отцом, будто ягненок от медведя. Когда брат Эдвиг протянул к ней свою здоровущую, мясистую руку, девчонка испуганно втянула голову в плечи и зажмурилась. Эдвиг покраснел и просительно обратился к Элвину:

— Брат Элвин… может, ты поможешь мне?

— Ну же, Эльфа, поди сюда, — сказал Элвин спокойным голосом.

Молодой монах знал, что его приятная внешность, с мягкими темными кудрями и нежным лицом, никому не внушает угрозы, и уж наверняка не напугает эту девчушку, которая только что так дерзко ему отвечала.

— Горячая вода очень приятна после холодного снега, а твоя одежда будет так хорошо пахнуть, когда…

— Что с твоей рукой? — перебила его Эльфгифу, показывая пальцем. — Она болтается.

Стыд охватил Элвина. Краешком глаза он увидел, что Эдвиг сочувственно наблюдал за ним, прежде чем отвести взгляд, смутившись, как и он сам.

— Я таким родился, — тихо произнес он, стараясь не проявлять горького чувства обиды за свою ущербность.

Эльфгифу опять спряталась за отцом, но тотчас высунула из-за него голову, с детской непосредственностью таращась на увечную руку юноши.

— У него рука, как у Альдульфа, — уверенно заявила она.

— Нет, Эльфа, не так. Брат Элвин в порядке, — возразил ей отец. — Понимаете, — начал объяснять он, — у моего брата отнялась рука, прежде чем его хватил удар. Он умер, когда Эльфа была с ним в комнате наедине. Ваша рука… простите меня, брат Элвин, но она напоминает ей…

— Она как у Альдульфа, — упрямо повторила девочка. — Папа, уведи меня отсюда!

— Эльфа…

Элвин шагнул вперед и успокоительно протянул к ней здоровую руку. Эльфгифу закричала:

— Не трогай меня! Не трогай меня своей мертвой рукой!

Не прикасайся ко мне, ты, уродливое чудовище. Зачем я только родила тебя!

Элвин словно услышал голос из своего детства, так ясно и отчетливо, будто его мать снова в сердцах кричит на него. Элвин остолбенел, не в силах произнести ни слова.

Паника Эльфгифу с быстротой огня распространилась среди других детей; некоторые из них захныкали, самые маленькие громко заплакали, и даже взрослые начали встревожено переминаться с ноги на ногу. Элвин закрыл глаза. Он едва мог дышать. Открыв глаза, юноша взглянул на Эдвига и с большим трудом проговорил:

— Пойду поищу аббата Беда, может, нужно еще что-нибудь…

— Конечно, конечно, брат Элвин. Спасибо тебе за помощь.

Элвину пришлось заставить себя выйти из бани спокойно. Ему хотелось бежать, спрятаться вместе со своим уродством в дортуаре либо до вечера просидеть в скриптории и старательно выписывать буквы, дабы доказать, что от него есть хоть какая-то польза. Но вместо этого он схватил свой деревянный крест и взмолился об успокоении.

Молитва осталась без ответа.

Остаток дня Элвин провел как в дурном сне, помогая братьям подносить пищу, стирать одежду. Ни Эльфгифу, ни ее родителей он больше не видел, гадая, не внушил ли он им настолько сильное отвращение, что они предпочли поскорее вернуться в Чесбери, только бы не встретиться с ним снова.

Молитвы сегодня казались Элвину пустыми — только форма и никакого содержания. Они не достигали его сердца. Он чувствовал себя таким же мертвым, как и его рука, так напугавшая маленькую Эльфгифу; оставалась только боль, возникавшая в желудке всякий раз, когда Элвин вспоминал об инциденте.

Наконец длившийся целую вечность День бедняка приблизился к своему завершению. Элвин вместе со всеми братьями сходил на повечерие; он ни с кем не разговаривал, когда братия направилась в дортуар.

Братья, всего тридцать два человека, спали в большом дортуаре. Каждый имел простую соломенную постель и одеяла. Элвин рухнул на свою и задул стоящую в уголке свечу.

Господи Иисусе, как же он устал. Элвин ощущал не приятную, честную усталость, приходящую после успешного завершения трудного дня, но томление духа.

Я — калека, — мрачно думал юноша. — Изгой. Братья по доброте своей закрывают глаза на мою ущербность, но истина пришла с языка невинного ребенка, маленькой дочки простого бедняка, которая высказала то, чего другие не говорят.

Элвин бодрствовал еще долго после того, как остальные братья перестали ворочаться и тихо переговариваться друг с другом. Он слышал, как брат Келред тихо прошел между рядами коек, осторожно выясняя, не вовлечен ли кто-нибудь из братьев в грех рукоблудия. Элвин перевернулся на другой бок, молитвой призывая забвение сном.

Оно пришло-таки спустя некоторое время. Элвину показалось, что он только что уснул, когда кто-то разбудил его, коснувшись лица.

— Элвин, — послышался тихий шепот, — вставай.

Ночью в дортуаре всегда горели несколько свечей, но в их тусклом свете Элвин не смог различить, кто сидит подле него на койке.

— Что такое? — пробормотал он, потирая пальцами глаза, прежде чем принять сидячее положение.

— Для тебя есть работа, — сказал человек.

Элвин заморгал глазами. Он не узнал ни лица, ни голоса говорившего.

— Ты кто?

— Меня зовут Михаил.

Михаил был одет так же, как и сам Элвин — в простую рясу с капюшоном. На голове — тонзура. Определенно монах, но явно не из аббатства святого Эйдана.

— В чем дело? Ты к кому пришел? Почему…

Странный монах поднял палец к своим губам. На языке знаков, который Элвин, как и все бенедиктинцы, хорошо знал, это означало следуй за мной.

Сбитый с толку, Элвин, однако, подчинился, сам не зная почему. Все остальные в дортуаре крепко спали — все, за исключением прилежного брата Келреда, который сидел на своей койке, читая Писание. Когда Элвин встал, Келред поднял голову и огляделся вокруг. Он посмотрел прямо на Элвина и Михаила, потом снова вернулся чтению.

Элвин нахмурился.

— Он должен был остановить нас, спросить…

Михаил повторил свой жест, на сей раз более настойчиво. Следуй за мной.

Окончательно проснувшись, Элвин пошел вслед за монахом, который повел его из дортуара. Проходя мимо братьев, лежащих на своих койках, и глядя на их спокойные лица, он вдруг почувствовал, что сердце его забилось учащенно. Что-то происходило. Элвин не мог понять, что именно — плохое или хорошее, но по спине его пробежал холодок.

Михаил открыл дверь, подняв тяжеленный засов с такой легкостью, словно тот ничего не весил, и шагнул наружу. Ночь была ясная и холодная. Почти полная луна заставляла снег светиться, а звезды искрились ледяными брильянтами на черном бархате неба. Михаил остановился и обратил свое лицо к ночным небесам.

— Кто ты такой? — прошептал Элвин сдавленным голосом.