То было время отчаянной радости и горьких разочарований. Мечты, взлелеянные еще десять кило-оборотов назад, могли дать урожай на очередном Пурпурном Карнавале. Чаще всего мечты эти так мечтами и оставались. Толпам, запрудившим Грандиозо в первый день Карнавала, очень скоро предстояло отсеяться до немногих избранных, а караваны, уходящие в последний день, были куда более подавлены, чем те, что со смехом и песнями прибывали в первый. Но отчаяния никто не выказывал. Кто-то находил, кто-то терял — все зависело от того, как повернется Гея.
Приз, который разыгрывался в чаше Грандиозо, заключался в праве зачать ребенка.
Начинался Пурпурный Карнавал с переложения марша в ключе Ми, исполняемого Первоклассным маршевым оркестром, численностью в 300 титанид. На сей раз это был марш «На параде» Джона Филипа Соузы. Робин, расположившаяся на выступе в пятидесяти метрах вверх по красно-бурой стене Амарито-Роки, понятия не имела о том, чему ей предстоит стать свидетельницей. Она выслушала первые Такты — сольный вызов трубы, исполненный потрясающей четкости, затем покрепче ухватилась за скалу, когда вступил весь оркестр — фортиссимо, с тремя нотами нисходящей гаммы, что пропали, казалось, еще не зазвучав, но которые, тем не менее, обладали чистотой и объемом, близкими к подлинному чуду. Воздух все дрожал, словно сам изумленный тем, что взрастил в себе такое совершенство. Затем труба повторила свою удивительно четкую фразу — затем лишь, чтобы ее снова поглотило вступление множества духовых — и на сей раз по-настоящему.
Первоклассный оркестр и слыхом не слыхивал ни о какой униформе. О дирижере, между прочим, тоже. Первую они терпеть не могли, а во втором просто не нуждались. В оркестровой музыке — музыке, записанной для строгого исполнения, — все, в чем нуждалась любая титанида, были лишь ритмические взмахи руки или хвоста. Все остальные было зафиксировано на бумаге и представлялось в точном соответствии с записью — столь же идеально в первый раз, что во все последующие. Титаниды никогда не нуждались в репетициях. Они изобретали и мастерили свои собственные инструменты, могли играть на любой трубе, скрипке, барабане и любых клавишных после пятиминутного ознакомления. Более того, они сами сработали несколько подобных инструментов.
Музыка заворожила Робин. Для музыкантов оркестра это было серьезнейшее достижение, хотя они о нем и не подозревали; Робин никогда не любила маршевую музыку, связывая ее с алчными милитаристскими парадами, с агрессией и солдатчиной. Благодаря титанидам, она теперь увидела все ее богатство, всю ее яркую, звонкую жизненность. Растирая гусиную кожу на руках, Робин подалась вперед, буквально впитывая в себя каждую ноту.
Такое празднество было ей очень понятно. В воздухе висело некое обещание, живое возбуждение, казавшееся столь несравненным на вкус. Робин почувствовала эту атмосферу даже раньше, чем столкнулась с облаком пыли, сопровождавшим титанидскую колонну на пути к Грандиозо, почувствовала вопреки все еще не прошедшему потрясению от полета, от встречи с ангелом, от своей долгой беспомощности на берегах Офиона. Шествовавшие на празднество титаниды безоговорочно приняли ее в свои ряды. Невесть откуда всем было известно, что она паломница, хотя сама Робин сильно сомневалась в обретении ею подобного статуса. Тем не менее, титаниды завалили ее дарами из лакомств, питья, песен и цветов. Они несли Робин на своих спинах, где ей пришлось делить соседство с седельными вьюками и мешками с провизией, везли ее на своих фургонах, которые скрипели и покачивались под непомерными грузами. Робин недоумевала, что же такое, во имя Великой Матери, можно перевозить на прочных двенадцатиколесных фургонах, влекомых упряжками от двух до двадцати титанид, чтобы те едва не рассыпались на части.
Теперь, оглядывая чашу Грандиозо, Робин решила, что догадывается о содержимом фургонов. Добрую часть груза наверняка составляла декоративная бижутерия. Совершенно голые, титаниды порой сверкали будто неоновый калейдоскоп. Впрочем, для титаниды любой блеск был недостаточен. Даже в городе, по самым обычным будням, они таскали на себе в среднем кило всяких браслеток, камушков, ожерелий и колокольцев. Голую кожу они размалевывали во все цвета радуги; волосы же подкрашивали, заплетали в косички, выбеливали. Они протыкали свои длинные уши, ноздри, соски, губы, крайнюю плоть — и носили там все, что блестело или бренчало. Они также сверлили дырки в своих адамантовых копытах — прозрачных и красных будто рубины — и вставляли туда драгоценные камни контрастных цветов. Редко можно было встретить титаниду без вплетенного в волосы или заткнутого за ухо свежего цветка.
Но все это, очевидно, было лишь прелюдией. В пору Пурпурного Карнавала титаниды срывались с цепи и украшались до невозможности.
Музыка достигла грохочущей кульминации — и вдруг исчезла, хотя и осталась вториться в скалах. Робин подумалось, что существу столь живому, как этот звук, нельзя позволить умереть — и что он на самом деле не умер. Оркестр рванул «Государственный герб», сочинение И. И. Бегли. С этого момента перерывов в музыке уже не стало.
Однако во время краткой паузы Робин успела заметить, что кто-то собирается к ней присоседиться. Вмешательство ее раздосадовало — наверняка придется разговаривать с этой женщиной в поношенных кожаных ботинках, в зеленых штанах и рубашке. А ведь она только-только приготовилась хорошенько послушать. Может, лучше уйти? Но как раз в этот момент женщина подняла голову и улыбнулась. На лице у нее, казалось, было написано: «Можно я с тобой?» Робин кивнула.
Женщина определенно была сноровиста. Работая руками, она мигом одолела участок скалы, на подъем по которому у Робин ушло минут десять.
— Привет, — сказала она, садясь рядом с Робин и свешивая ноги с полки. — Надеюсь, я не очень помешала?
— Да ладно. — Робин все еще следила за оркестром.
— На самом деле они, конечно, не маршируют, — заметила женщина. — Музыка так их возбуждает, что они уже неспособны попадать в ногу. Если бы Соуза на них посмотрел, завопил бы как резаный.
