— Возможно, мне придется проверять это на личном опыте, — сказал Рэлстон, ведя машину к Холленбекскому парку.

Серж достал из-под сиденья фонарик и положил его рядом с собой. Чуть увеличил громкость радио, полагая, что с динамиком Рэлстон соперничать не решится, хотя и был уверен, что выслушать тираду семейного человека ему все-таки предстоит.

— Четыре-Фрэнк-Один, прием, — сказал Серж в микрофон.

— Если правильно разыграешь карту, может, тебе и удастся заманить маленькую Долорес Дель-Рио к себе в конуру, — сказал Рэлстон, не дожидаясь, когда оператор подтвердит, что услышал их. Началось медленное и вялое патрулирование района к востоку от парка, где за последние несколько недель хорошенько поработал какой-то вор-домушник. Еще прежде они решили, что после полуночи пешком обследуют улицы, похоже, иного шанса поймать домушника не было.

— Я же говорил, младенцы не по мне, — сказал Серж.

— Может, есть у нее двоюродная сестричка, жирная тетушка или кто еще.

Так я готов. Моя старуха дала мне от ворот поворот. А для сочной тетушки я отрастил бы длинные усы, как у того типа, что играет во всех мексиканских фильмах, как его?

— Педро Армендарис, — машинально ответил Серж.

— Ага, он самый. Такое впечатление, будто он ждет тебя в любой здешней киношке. Он и Долорес.

— Когда я был пацаном, они уже тогда считались суперзвездами, — сказал Серж, бросив взгляд на безоблачное небо, сегодня лишь самую малость закопченное смогом.

— Правда? Ты ходил на мексиканские фильмы? А я думал, ты испанского не знаешь.

— Мальчишкой разбирал немного, — ответил Серж, подобравшись на сиденье.

— Но те глупые фильмы любой бы понял. Одна пальба да гитары.

Рэлстон притих, радио все так же бубнило, и Серж снова расслабился.

Вдруг до него дошло, что он размышлял о маленькой голубке. Так ли она хороша, как Эленита, первая девчонка, с которой он это попробовал, пятнадцатилетняя смуглянка, дочь мексиканца, получившего разрешение на недолгое пребывание в США в качестве сезонного рабочего и успевшего порядком поизноситься к тому времени, как она, его дочь, совратила Сержа, своего ровесника. Целый год по ночам каждую пятницу он приходил к ней снова и снова, иногда ему везло, и она его принимала, но иногда у нее уже сидел — или лежал — кто-нибудь из ребят постарше, и тогда Серж ретировался, дабы не накликать беду на свою голову. Эленита не отказывала никому, но ему нравилось делать вид, что это его девчонка, нравилось вплоть до того июньского вечера, когда всю школу потрясла весть о том, что Элените запретили ходить на занятия: она беременна. Несколько ребят, в основном члены футбольной команды, стали о чем-то переговариваться пугливым шепотком. Еще через пару дней до них долетел новый слушок: вдобавок ко всему у Элениты обнаружили сифилис. Шепоток словно обезумел от ужаса. Серж мучился кошмарными фантазиями, ему мерещились истекающие гноем слоноподобные детородные органы, он неистово молился и каждый божий день зажигал три свечи — до тех пор, пока не почувствовал, что опасность миновала, хотя и не знал наверняка, существовала ли вообще такая опасность, и даже не ведал, так ли уж страдала бедняжка Эленита в действительности. Он едва мог наскрести тридцать центов на свечи. Неполный рабочий день на колонке, где он качал бензин, приносил в неделю жалкие девять долларов, да и те он должен был отдавать матери.

Внезапно он ощутил себя преступно виноватым: нельзя так думать о Мариане; восемнадцать лет, что бы там ни плел об этом закон, не делают человека взрослым. Ему самому уже двадцать шесть, неужто и следующие десять лет ему не помогут? Возможно, ложь, жестокость и насилие, что столь щедро демонстрирует ему его работа, заставят его скорее повзрослеть. Когда в смуглой мордашке пышущего здоровьем маленького зверька — вроде той же Марианы — он перестанет видеть лицо святой, тогда он куда ближе подойдет к тому, что зовется зрелостью. А пока что — вот она, плата за то, что ты чикано, думал Серж: суеверные страсти и томления — коричневая магия — чародейки из Гваделупы или Гвадалахары, — безродный простак, возжелавший найти мадонну в полунищем мексиканском ресторане…

— Чего ж удивляться, что Плибсли получает больше предложений от шлюх, чем кто другой в целом отделе! Вы только взгляните на него. Разве похож этот парень на полицейского? — ревел Бонелли, приземистый, пожилой и лысеющий человек с темной щетиной, которая, стоило ему не бриться два дня, принимала грязно-серый оттенок. Двухдневной щетина казалась постоянно, и, как бы ни протестовал против нее сержант Андерсон, Бонелли попросту напоминал ему, что они оба находятся не в военной академии, а в Уилширском отделе полиции нравов, а что касается его, Бонелли, щетины — так то лишь доказательство служебного рвения, заставляющего его подделывать свой облик под рожи тех ослиных задниц, что разгуливают по улицам, своего рода маскировка, чтоб легче было внедриться в их среду тайному агенту. К Андерсону он обращался не иначе как по имени — Майк! — так же поступали и остальные: для «нравов» подобное обхождение с начальством было вполне обычно. Гус, однако, Андерсона не любил и не доверял ему, впрочем, тут он ничем от других не отличался: Андерсона не любил никто. Он уже был занесен в лейтенантский список и, пожалуй, стал бы в один прекрасный день по крайней мере капитаном, но тут все единогласно пришли к заключению, что, будучи ярым сторонником дисциплины, этот долговязый молодой человек с редкими белесыми усиками принес бы куда больше пользы в патруле, где оказался бы ближе к армейским порядкам, чем здесь, в полиции нравов.

— Та шлюшка, которую Гус подцепил на прошлой неделе, так и не верила, что он легавый. — Бонелли расхохотался и закинул ноги на стол, уронив пепел с сигареты на рапорт, над которым корпел сержант Андерсон; губы под блеклыми усами вытянулись в струнку, однако Андерсон смолчал, поднялся и перешел работать за свою конторку.

— Ее я помню, Сэл, — обратился к Бонелли Петри. — Старине Сальваторе пришлось вызволять Гуса у нее из рук. Когда он показал полицейский значок, она приняла его за самозванца.

Петри воспроизвел негритянский говорок, каким проститутка чихвостила Гуса, и сорвал аплодисменты; раздался смех. Смеялся даже Хантер, стройный чернокожий полицейский, единственный негр в их ночной смене. Он смеялся от души — в отличие от Гуса, чей нервный смешок отчасти объяснялся тем, что смеялись над ним самим, отчасти же тем, что он так и не свыкся с подшучиванием над неграми в их присутствии, не свыкся за три месяца работы в полиции нравов, хотя и следовало бы, тем более что безжалостные издевки, повторявшиеся изо дня в день, стали чем-то вроде ритуала, совершаемого перед тем, как выйти на улицу. Каждый острил над каждым, и здесь уж запретных тем не было: их не останавливали ни раса, ни вероисповедание, ни физические недостатки другого.

Что, впрочем, не мешало шестерым полицейским заодно с сержантом Хэндлом, бывшим для них своим, как минимум раз в неделю отправляться после работы домой к Бонелли и расписывать пульку, расправляясь по ходу по крайней мере с ящиком пива. Иногда они меняли маршрут, шли к сержанту Хэндлу и ночь напролет резались в покер. Однажды, когда они так и поступили (избрали второй маршрут и оказались дома у Хэндла, здесь же, в Уилширском округе, по соседству с Пико и Ла-Бреа, в районе, где на небольшом пятачке жили представители всех возможных рас и национальностей), Бонелли шепнул хозяину на ухо, что пострадал при аресте за распутные действия какой-то проститутки, получив от нее увесистый пинок ногой в плечо, а ведь в его возрасте немудрено и артритом заболеть.

Закатать рукав скандального цвета гавайской рубашки до уровня волосатого плеча Бонелли так и не смог: оно, плечо, оказалось слишком уж неприличных размеров; так что ему в конце концов пришлось ограничиться высказыванием: