Когда те отошли, сержант накренился вперед, едва при этом не упав на грязный пол, и с мукой поглядел на Гуса:

— Плибсли, мы слишком-очень-чертовски пьяны, чтобы делать нашу работу.

Ты это хоть понимаешь?

— Мы не пьяны, сержант. Пьян ты, — сказал Гус.

— Меня мутит, Плибсли, — взмолился Андерсон, словно оправдываясь.

— А знаешь, сержант, что рассказала мне Флаффи? — спросил Гус. — Она рассказала мне, что день напролет потеет в публичном доме, выдувая там свою норму. А норма выдува у нее — двадцать два шланга.

— Она… это правда? — спросил Андерсон, прижимая ладонь ко рту.

— Сказала, что дает кому попало и где попало, а то и французит, запросто, без лишних разговоров, потому как с трахом хлопот куда больше, так что она, если какому парню охота, лучше уж поиграет с ним в старый добрый парашют.

— Не рассказывай мне это, Плибсли, — сказал Андерсон. — Я сейчас, Плибсли, рыгну.

— Сожалею, сержант, что она тебя поцеловала, — продолжал Гус, — сожалею, потому что как раз в эту самую минуту чертовы сперматозоиды, скорее всего, кишат в твоей чертовой онанирующей глотке и хлещут хвостиками по твоим чертовым онанирующим гландам.

Андерсон выругался, направился боком к выходу, споткнулся и выронил наручники, лязгнувшие сталью об пол. Гус осторожно нагнулся, поднял наручники и запетлял мимо столиков вслед за Андерсоном. Ругань Поппи, обнаружившей, что столик пуст, была слышна даже на тротуаре. Гус пересек улицу, тщательно держась волнистой белой линии. До темной автостоянки, казалось, было не меньше мили. Пройдя ее, эту «милю», Гус нашел Андерсона выворачивающимся наизнанку перед своей машиной. Бонелли нежно глядел на Гуса.

— Что там у вас стряслось?

— Так, выпили с парочкой шлюх.

— И что же, они не клюнули? Никаких предложений?

— Клюнули. Да только слишком многое сейчас нас связывает. Арестовать их — я бы не вынес этого.

— Ты напоил Андерсона до поросячьего визга, малыш. Вид у него такой, будто он только из-под стола, — усмехнулся Бонелли.

— Из-под стола с онанирующими ножками. Я ведь и в самом деле, Сэл, его напоил, — скрипнул горлом Гус.

— Ты-то как?

— Тошнит.

— Держись, — сказал Бонелли, бросив большую волосатую руку на Гусово плечо и похлопав его по щеке. — Давай-ка, сынок, угостим тебя чашечкой кофе.

Перевод в участок на Семьдесят седьмую улицу оказался ударом, деморализовавшим Роя. Даже теперь, отслужив в этом округе четыре недели, он все не мог поверить, что с ним и вправду так поступили. Ему было известно, что большинство из его сотоварищей по академии получали новые назначения в три разных округа, третьего он как раз и надеялся избежать. В конце концов, в Центральном дивизионе он был на хорошем счету, а перед тем успел поработать на Ньютон-стрит, так что даже в кошмарном сне не мог себе представить, что ему придется трудиться еще в одном «черном» округе. Хотя, с другой стороны, ему следовало предвидеть такой поворот событий. Все, что ни делалось в Главном управлении, было бессмыслицей, лишенной всяческой логики, к тому же никто из старших офицерских чинов не брал на себя труд принимать в расчет такие неуловимые, нематериальные и неосязаемые вещи, как моральное состояние подчиненных. Да и к чему оно им, если главное — сноровка и эффективность, коль скоро эти самые сноровку и эффективность только и ценит общественное мнение. Но Боже правый, думал Рой, Семьдесят седьмой дивизион! Пятьдесят девятый микрорайон и Авалон, Слосон и Бродвей, Девяносто вторая и Бич, Сто третья — чего здесь, в сущности, только нет!

Еще одна Ньютон-стрит, но в десять раз раздавшаяся в масштабе, сплошное насилие и преступность, из которых он, Рой, ежевечерне выбирался, лишь отыскав брод в потоках крови.

Магазины, офисы и даже церкви походили здесь, скорее, на крепости.

Решетки и цепи защищали окна и двери, а во время мессы в церквах можно было видеть нанятых охранников в униформе. Нет, это невозможно.

— За работу, — сказал лейтенант Финн, обращаясь к полицейским ночной смены. Немногословный, с меланхолическим лицом и двадцатилетним стажем, Финн казался Рою вполне подходящим для должности дежурного офицера.

Впрочем, в этом округе, в этом адовом котле, сторонник строгой дисциплины в конце концов довел бы дело до всеобщего мятежа.

Рой нацепил фуражку, сунул фонарик в специальный карман и собрал свои бумаги. Из всего сказанного на перекличке он не уловил ни слова. Теперь это с ним часто случалось. Как-нибудь он пропустит мимо ушей и нечто важное. Хотя бы время от времени, но им, должно быть, говорят и что-то важное, подумал он.

Спускаться по лестнице вместе с Рольфом, своим напарником, он не стал.

Чужой смех и чужие голоса раздражали его без всякой очевидной причины.

Пропитавшаяся потом форма, прилипнув к телу, саднила кожу и давила тяжестью на плечи, словно синяя тесная шкура. Волоча ноги, Рой лениво дотащился до машины, радуясь тому, что настала очередь Рольфа садиться за руль. Сам он выжат как лимон, ни сил, ни энергии, ни желания. А эта ночка еще задаст им сегодня жару.

Он машинально вписал в вахтенный журнал их имена, сделал еще кое-какие пометки и захлопнул блокнот. Рольф вырулил со стоянки, и Рой поправил «форточку», чтобы в салон хоть немного попадал легкий освежающий ветерок.

— Чем бы ты хотел сегодня заняться? — спросил Рольф, юный улыбчивый экс-моряк, отслуживший в полиции не больше года и еще не избавившийся от буйного азарта, что Рою, естественно, лишь досаждало.

— Все равно, — сказал он, закуривая и снова прикрывая «форточку». Вкус у сигареты был отвратительный.

— Прошвырнемся по Пятьдесят девятой и Авалону? — спросил напарник. — Не очень-то много в последнее время мы уделяли внимания толкачам пилюль.

— О'кей, — вздохнул Рой. Только бы перетерпеть эту ночь, а там — три выходных. Он стал думать об Элис, полногрудой добродушной сиделке; вот уже полгода наблюдал он за тем, как выходит она из своего дома, расположенного через дорогу, напротив его собственного, и вот уже полгода тем и ограничивался — до прошлой недели, — вполне удовлетворенный близостью с хорошенькой хрупкой Дженни, стенографисткой, живущей еще ближе — напротив по коридору. Дженни устраивала его во всех отношениях: доступна, удобна, ежечасно жаждет любви, порой — жаждет чересчур. Она не оставляла его в покое тогда даже, когда он, изнуренный и обессиленный, возвращался домой, отработав сверхурочно на службе, после чего любому здравомыслящему человеку полагается первым делом хорошенько выспаться. Обычно он, едва доковыляв до своей квартирки, тихонько запирал дверь, но не успевал облачиться в пижаму, как Дженни, подслушав его приход и воспользовавшись ключом, которым он лично никогда ее не снабжал, оказывалась в его спальне.

Словно спиной почуяв в безмолвной комнате ее присутствие, он резко оборачивался, и она тут же разражалась судорожным хихиканьем. Дженни боялась его как черта. Она была уже в ночной сорочке — девчонка, не очень удачно сложенная, слишком худая, зато самозабвенная и ненасытная в страсти своей, в своем вожделении. Что бы там Дженни ни говорила, а он знал: были у нее и другие мужчины, да только на это ему было ровным счетом наплевать, ее и так было для него слишком много, но теперь, когда он повстречал Элис — спеленькую (кровь с молоком), чистенькую и словно накрахмаленную Элис — и в одну прекрасную ночь на прошлой неделе счастливо насладился ее податливой нежностью, — теперь уж он наверняка охладит пыл Дженни.

— Похоже, толпа сегодня что надо, — сказал Рольф.

Рой предпочел бы, чтобы напарник молчал, когда сам он думает об Элис.

Об Элис и ее бюсте, будто слепленном из плодоносья зрелости, овальной зрелости двух тыкв, рожденных щедростью природы. Загадку их готов он постигать часами — в волнении и изумлении. Если Дженни — пара лихорадочно блестящих глаз, то Элис — пара миротворящих свершений плоти, Элис — это ее грудь. Интересно, подумал он, есть ли на свете женщина, о которой он мог бы думать целиком, видеть в ней личность! О Дороти он больше не вспоминал. Но тут вдруг явственно осознал, что как о личности не думал вообще ни о ком. Карл — это рот, открытый рот, непрестанно его критикующий. Отец — пара глаз, не пожирающих его, как глаза той же Дженни, но глаз молящих, скорбных, упрашивающих его подчиниться собственной — и Карла — удушающей тирании. «Кабы я мог только сменить табличку „Фелер и сын“ на „Фелер и сыновья“… — взывал к нему отец. — Ох, Рой, да за одно это я готов заплатить любую цену».