— Сколько раз? Три?

— Три, четыре, не знаю. Эй, эта болтовня мне уже вот где сидит. Не знаю, какого лешего тебе от меня нужно. Ya estuvo <я там был (исп.)>.

— Возьми еще сигарету, — сказал сыщик. — Можешь прихватить несколько, на потом.

— Вот это дело. За сигареты, так уж и быть, перетерплю эту дерьмовую чепуху.

— От Собачьего городка до Линкольн-хайтс с две мили будет. Дальше не наезжал?

Магнитофонная лента вновь смолкла, потом мальчишка сказал:

— Был еще в Эль-Серрено. Это намного дальше?

— На какую-то милю.

— Так что повидал я достаточно.

— А океан когда-нибудь видел?

— Нет.

— А какое-нибудь озеро или речку?

— Речку. Вшивая лос-анджелесская река бежит как раз мимо Собачьего городка, разве нет?

— Как же, как же. Случается, вода в этой канаве поднимается на целых восемь дюймов.

— Да кому какая разница! Меня оно не волнует. У меня в Собачьем городе есть все, чего ни пожелаю. И на кой мне куда-то мотаться!

Лента опять смолкла, потом мальчишка произнес:

— Погоди-ка. Был я кое-где и подальше. Может, сто миль наберется.

— Это где же?

— В колонии. Когда засыпался в последний раз на краже, меня туда на четыре месяца отправили. Зато уж как я радовался, вернувшись обратно в свой Собачий городок!

Сыщик улыбнулся и выключил магнитофон.

— Я бы назвал Примитиво Чавеса типичным членом подростковой банды.

— Что ты стараешься доказать, Сэм? — спросил Мильтон. — Собираешься заняться его перевоспитанием?

— Только не я, — усмехнулся сыщик. — Теперь уж это никому не под силу.

Дай Примо хоть два миллиона долларов — он все равно не откажется от своего Собачьего городка, от своей шайки и от забавы разделать на куски кого-нибудь из «богатеев», а может быть, и кого из полицейских. Примо слишком стар. Его не переделаешь. Упустили.

— Надо сказать, он приложил к тому все усилия, — с горечью сказал Мильтон. — Этот маленький сукин сын своей смертью не умрет.

— В третий раз объясняю, ваша подпись на этой повестке в суд означает лишь ваше обещание явиться на разбирательство по делу о дорожно-транспортном происшествии. Этим вы не принимаете на себя никакой вины. Теперь-то ясно? — сказал Рэнтли, бросив быстрый взгляд на внезапно выросшую толпу зевак.

— Ну-ну, да только я все одно ничего не собираюсь подписывать, — сказал развязно водитель тягача и прислонился спиной к белому кузову, скрестив на груди коричневые мускулистые руки. Давая понять, что разговор закончен, он задрал голову и подставил лицо под скатывающееся к закату солнце, кидая торжествующие взгляды на любопытствующих наблюдателей числом теперь не меньше двадцати, а Гус прикидывал в уме, не настало ли время пройтись до дежурной машины и вызвать подмогу. Зачем тянуть до последнего? Это сборище в мгновенье ока может забить их до смерти. Так следует ли выжидать? Не покажется ли трусостью требовать подкрепления только потому, что водителю тягача вздумалось поспорить да порисоваться на публике? Еще минута-другая — и он подпишет, наверняка подпишет повестку.

— Если вы откажетесь подписать, у нас просто не будет иного выбора, кроме как арестовать вас, — сказал Рэнтли. — Ну а если подпишете — все равно как дадите долговое обязательство. Ваше слово будет вроде долговой расписки, мы сможем вас отпустить. У вас есть право на судебное разбирательство, если пожелаете — так в малом жюри, в суде из дюжины присяжных.

— Как раз то, что мне нужно — малое жюри.

— Вот и прекрасно. Ну а сейчас будьте любезны подписать повестку.

— Когда у полиции выходной? Я заставлю вас провести его в суде.

— Прекрасно.

— То-то и оно, что вы разъезжаете тут по всей округе да раздаете неграм повестки, разве нет?

— Ну-ка оглянись по сторонам, приятель, — сказал Рэнтли, лицо его покрылось румянцем. — На здешних улицах не встретить никого, кроме негров. Так с чего бы, по-твоему, я выбрал тебя, а не кого другого?

— Ага, значит, любой ниггер сойдет, так, что ли? Просто на сей раз им оказался я.

— Просто на сей раз ты оказался тем, кто проехал на красный свет. Ну, будешь ты подписывать повестку или нет?

— Особо же вам нравится подразнить строптивых водителей тягачей, так, что ли? Вечно охотитесь за нами, чтобы быть подальше от горячих мест, а те водилы, что завели дружбу с полицией, могут преспокойненько поступать, как им заблагорассудится, даже если это не по закону.

— Не хочешь подписывать — запирай машину. Поедем в участок.

— На этой повестке и имя-то не мое, не настоящее. Никакой я не Уилфред Сентли.

— Так в твоей шоферской книжке.

— По-настоящему звать меня Уилфред Три-Икса, так-то, снеговичок. Сам проповедник окрестил.

— Вот и славно. Но для нас сгодится и твоя рабская кличка. Нацарапай вот тут «Уилфред Сентли».

— Уж как тебе нравится работать в здешних краях, прямо обожаешь, верно?

С кем угодно спорю, от одной мыслишки, что каждый день можешь сюда являться и трахать, покуда силенок хватит, всех черных подряд, на радостях делаешь в штаны.

— Во-во, снеговичок, лучше подтяни их, — раздался голос из толпы подростков, — не то все добро порастеряешь.

Горстка школьников зашлась от смеха и перебежала от сосисочной к противоположному углу улицы.

— Да, обожаю работать в здешних краях, — сказал Рэнтли без всякого выражения, но покрасневшее лицо выдало его, и он запнулся. — Запри машину, — сказал он наконец.

— Вы только поглядите, братья и сестры, как они обходятся с черными людьми, — заорал мужчина, оборачиваясь к толпе на тротуаре, за последнюю минуту выросшей еще вдвое и уже перекрывшей доступ к полицейской машине. У Гуса тряслась челюсть, он крепко сжал зубы и подумал: слишком далеко зашло.

— Видали? — горланил мужчина. Несколько детишек, отделившись от переднего края толпы, присоединились к долговязому и воинственному пьянчуге лет двадцати. Выбравшись из салона под названием «Шик, блеск, красота», он заковылял по улице, объявляя всему миру, что ему раз плюнуть — прикончить парой своих черных лап любого белого легавого, когда-либо рожденного на свет своей сучкой-матерью. Его решимость вызвала бурю восторга и аплодисментов у подзадоривавших его пацанят.

Внезапно Рэнтли решительно протолкался сквозь толпу и направился к патрульной машине. На какой-то мучительный и страшный миг Гус оказался совершенно один в окружении плотного кольца человеческих лиц. Кто-то из них непременно придет мне на помощь, твердил он себе. Если что случится, кто-то да придет мне на выручку, внушал он сам себе, а безудержное буйство воображения назойливо подсказывало, что в лицах этих нет ненависти, не в каждом она есть, но, когда Рэнтли вновь растолкал толпу и вернулся обратно, страх в сердце осел лишь самую малость.

— О'кей, сюда уже едут пять машин, — сказал Рэнтли Гусу и обернулся к водителю тягача. — Или ты сейчас же подписываешь повестку, или продолжаешь выпендриваться, но тогда через пару минут увидишь здесь ребят, которые с удовольствием о тебе позаботятся, так же как позаботятся и о любом другом, кто вдруг, словно лягушка, решит квакать да подпрыгивать.

— У тебя, видать, план по этой писанине, так, что ли? — презрительно усмехнулся мужчина.

— Нет, план был раньше, а теперь я могу черкнуть любую бумажку, какую только вздумаю, — сказал Рэнтли и поднес карандаш к самому носу водителя.

— Так что у тебя есть последний шанс ее подписать, а не успеешь этого сделать до приезда первой полицейской машины, отправишься в тюрягу, даже если умудришься за то время, что тебя будут тащить в казенную тачку, поставить вот здесь сотню подписей.

Мужчина сделал шаг вперед и долгую минуту пристально, в упор, глядел в серые глаза полицейского. Гус обратил внимание, что был он ничуть не ниже Рэнтли и даже не хуже того сложен. Затем Гус взглянул на трех парней, одетых, словно русские крестьяне, в черные картузы и белого цвета блузы.