Выйти из своего душного убежища сразу не могу, мать поймёт, что я слышал. Не могу ещё и потому, что оглушён. Жалкость матери для меня шок.

Но, лишь Саша уходит, мать начинает бормотать что-то неразборчивое, и голос её плавится нежностью. Наверное, склонилась над мальчиком, разговаривает с ним. Из её бормотания во мне формируется злоба. Снова.

Никогда мне не предназначались её бессвязный лепет, её восхищённый взгляд, её объятия. Только потому, что я явился к ней по своей воле? Я бегу за ней из другой своей жизни, в которой я не был её ребёнком, был слугой её мужа, но тоже тщился разгадать её.

Куда сейчас уходит каждый день моя мать? С кем встречается? Лечит людей? Открывает им чакры? Пытается очистить карму, сгустившуюся над человечеством? Спасает собой мир, освобождая людей от зла?

Нет же, не верю. Собой, своими поступками она увеличивает зло мира. К общему злу она прибавила сгустки чужой боли — Сашиной, из которой он до сих пор, я чувствую, не выберется, моей, из которой никак, несмотря на неимоверные мои усилия, не могу выбраться я. Это она допустила во мне сейчас злобу — злобу уязвлённого самолюбия, это она сделала меня ненужным самому себе. Всю жизнь не замечает меня, а я — загадки разгадываю. Зачем мне это? Почему торчу в капкане духоты, а не вхожу в свой дом хозяином? Почему не могу получить от неё ответы на мои вопросы? Что случилось с ней в Париже? Не отцовские домыслы мне нужны, её жизнь!

Свет, помоги же! Объясни же! — молю я. И легко оказываюсь перед ним. — Ты знаешь мои вопросы, помоги мне. Убери из меня злобу. Перестань меня наказывать. Ты отнял у меня тех, кого я люблю. Пощади. Я делаю, кому могу, добро, я всем служу. Тося не служит мне, не работает на меня. Пощади её. Пощади меня. Помоги добраться до матери.

Я слепну от Света и слёз, разбухших в огненные шары.

— Ты стоишь не на пути совершенствования, ты стоишь на пути эгоизма, ты правильно понял это сегодня.

— Но ведь и мать — лютая эгоистка, — пытаюсь я защититься. — Она видит лишь себя. Мучила Сашу. Всю жизнь мучает меня.

— Каждый отвечает за себя. И — большой грех судить других и сравнивать судьбы. Живи свою жизнь. Понимай свою вину.

Свет пропал. Я задыхаюсь в темноте и безвоздушье своей камеры.

Мне кажется? Нет. Мать плачет. Горько, как плачет ребёнок.

— Мальчик мой, кровинка моя, помоги мне.

Не шепчет, кричит её голос, задыхающийся в слезах.

Кинуться к ней, прижаться, но не ко мне она развёрнута.

Я бегу за матерью, мать бежит за новым мальчиком и Сашей…

В глуби моей рождается злой смех. Пытаюсь подавить его в себе, и жалость к матери, и злость — живое существо, поселившееся во мне. Что со мной случилось? Я был такой добрый…

Никогда я добрым не был. Я — яблоко от матери, я — такой же лютый эгоист, как и она. Её люблю для себя, мне нужна она, чтобы набираться её силой, её волей, её тайной. Л когда она ослабла… вот же, во мне — злость и обида, они душат меня.

Не таясь, выхожу из шкафа, поворачиваю замок и хлопаю дверью, не сильно, чтобы не разбудить нового мальчика, но так, чтобы мать услышала: я пришёл.

Я хочу, чтобы она позвала меня, чтобы спросила, почему я так поздно, чтобы заметила мои распухшие нос и щёку, чтобы сказала мне «здравствуй»»

Но в доме тишина.

Я должен пройти через материну комнату, и я иду.

Мать лежит с закрытыми глазами, и около неё новый мальчик — она не положила его в кровать, стоящую возле её головы.

Теперь она спит головой к этой кровати.

Меня никогда в жизни не клала рядом с собой!

Обида скопилась в глазах, в руках, даже в животе. Ведёт меня к её тахте и заставляет смотреть на неё, притворяющуюся спящей! Какого чуда жду? Что она откроет глаза и скажет: «Здравствуй, сын», «Я ждала тебя, сын».

Никогда не скажет она мне ни одного доброго слова.

Сегодня я опять подслушивал. Не специально, невольно, но я — подслушивал.

Иначе как бы я проник в её очередные тайны? Иначе как бы я поймал её униженность?

Ну, пожалуйста, заметь меня, пролепечи что-нибудь доброе, ну, пожалуйста, — молю я, дрожа от возбуждения, от жара, заливающего меня.

Если бы не слышал собственными ушами её плача и ласкового бормотанья, я доверчиво умилился бы её покою, порадовался тому, что она спит, и преспокойно отправился бы тоже спать.

Как же устроен мир? Торжествует ложь? Даже среди близких людей… именно среди близких…

Что породило мою злость? Что заставляет меня стоять и смотреть в безмятежное лицо? Спокойно спящий человек. А следы слёз на щеках видны даже в свете ночника…

Всё-таки иду к себе. О, если бы Павел был жив! Или хотя бы птица Павел…

Почему Павел кинулся тогда на человека, мирный Павел, почему стал раздирать его лицо? Понятно, если бы то был Вилен, но Вилен давным-давно умер. Что сделал тот человек? Пытал кого-то? Павел целыми днями был один дома. И из окна мог видеть тюрьму и как пытают. Мог видеть и тех, кто пытает. И, может быть, он узнал того, кто пытал?

Беру мишку в руки.

Теперь мишка совсем не велик в моих руках. И мишку я подарил новому мальчику. Мишку новый мальчик возит с собой в машине. На ночь он приносит его ко мне. «Пусть спит дома», — говорит мне.

Это мать лишила меня нового мальчика. Мальчик бежит за мной, я — от него. Слепая, безудержная любовь матери к нему — контраст её отношения ко мне.

Моё несчастливое детство… Вот почему я бегу от нового мальчика…

Стою с мишкой около тахты, прижимая его так же слепо, как мать прижимает к себе нового мальчика, и плавлюсь в злости.

К кому воззвать о помощи, чтобы эта злость перестала сотрясать меня?

Едва добрёл я до школы на другой день. Тося в школу не пришла.

И я прямо под звонком остановил Ворона, открывшего дверь класса, в котором у него урок.

— Тося не пришла, — сказал я. — Я не знаю телефона.

Он достал из своего портфеля записную книжку, вырвал из неё листок и написал телефон.

— Если нужна помощь, загляни.

В учительской никого. Я первый раз в учительской. Но даже если бы там были все до одного учителя школы, я всё равно подошёл бы к телефону.

— Тося?! Голос её слаб.

— Ты заболела?

— Мама заболела. Я вызвала врача. Дождусь его и бабушку, куплю лекарство, а потом приду. Ты не волнуйся. Я хочу сказать тебе, я видела, как ты победил Константина. Я хочу сказать тебе, он мне пригрозил: если не буду его девушкой, он убьёт тебя. Я очень боялась. Я люблю тебя. — И гудки.

Трубка — живое существо, оно поглощает мою злость.

Как я смел вчера ночью так распуститься?

Есть Тося. И никто из нас не бежит друг за другом, мы — лицом к лицу.

Я иду не на урок, а в цветочный магазин и покупаю гвоздики.

Посреди урока вхожу в класс. Под взглядами Тофа и ребят — вместе с гвоздиками — движусь на своё место и кладу гвоздики на Тосину часть стола.

— Разве у неё сегодня день рождения? — чей-то голос.

— Сегодня, — говорю я.

Я совсем не похож на себя. Не Пашка, не Саша, я — поднимаюсь в воздух и лечу, махая крыльями. Крылья Саша переделал, и я свободно лечу, как летела по воздуху моя птица Павел.

— Что-то я помню… у неё… в марте, — кто-то из девочек.

— Да ладно тебе, именины сегодня, понятно?

— Сегодня мы познакомимся с тригонометрией, — говорит Тоф и начинает рассказывать о синусе.

…Тося появляется в классе на перемене между третьим и четвёртым уроками.

Не в первое мгновение, во второе, когда видят её все, наступает тишина.

Она подходит к нашему столу. Смотрит на гвоздики. Потом на меня. Ранец — в одной руке, другой она берёт гвоздики, нюхает и с ними и с ранцем идёт к выходу.

Я не понимаю, что случилось.

Но она возвращается, гвоздики — в бутылке с водой. Тося ставит их на стол и снова смотрит на меня. Теперь ранец на стуле, и обе руки вцепились в косу.

Золотистая коса. Тося словно виснет на ней. Травой зарастает наш класс, и шмели летят, и муравьи ползут, и запах свежести…