Он уже поворачивается к двери — уходить, как я, заикаясь, говорю:

— Я хочу стать твоим учеником. — Говорю и пугаюсь: что, если откажет?

Саша смотрит мне в глаза и — морщится.

Чуть не выскакивает из меня вопрос «У тебя болит что-нибудь?», но тут же понимаю, не в этом дело — я что-то стронул в нём своими словами.

Павел садится на Сашино плечо, и Саша спрашивает:

— Ты хочешь выступать на арене? Прыгать в пропасть? — Медленно возвращается на Сашино лицо обычное выражение — радости.

— Я хочу знать всё, что знаешь ты. Хочу уметь сам сделать крылья, хочу… свои уровни…

— Я хочу стать твоим учителем. — Саша хлопает меня по спине так, что я приседаю.

Не успевает закрыться за ним дверь, в мою комнату входит мать.

— Мне на работу звонил отец. Говорит, ты хочешь ехать с ним в Париж.

Во все глаза я смотрю на мать.

— Не говорил. Не хочу.

Мать уходит. И, словно по заказу, звонит телефон.

— Я настраиваю? Слова о тебе не говорила, — голос матери тих. — Твоя проблема. Сейчас позову. — Мать снова в моей комнате. — Иди. Отец.

Густой красивый голос:

— Это твой папочка. У тебя скоро каникулы. Я хочу повторить своё приглашение. Ты едешь со мной в Париж!

— Нет, — говорю я.

Даже если бы я и не видел его… одно его «твой папочка»… И его ложь…

— Я заказал гостиницу, нас будут возить на экскурсии. Уникальная возможность посмотреть лучший город мира. Тем более, там прошёл наш с матерью медовый месяц. Ты слышишь меня? Хорошо, давай обсудим лично, завтра я заскочу к тебе.

— Нет.

— Я хочу, чтобы у тебя был отец.

— У меня был отец. Он погиб.

— Не понял. Что значит «был отец»? Ты опять бредишь и болтаешь вздор. Ты моя плоть. Это генетика. Твой отец я. Это твоё невежество говорит. Мы с тобой связаны общей кровью, общими клетками… — И он выдаёт мне все свои познания в области биологии, генетики… — Я, в конце концов, имею право. Ты должен…

Я кладу трубку На рычаг. Но тут же вновь раздаётся звонок. К телефону подходит мать, но даже я слышу его крик:

— Как смеет он мне в морду бросать трубку? Щенок. Я заставлю его уважать себя.

— Он ответил тебе. Он ничего больше добавить не может. А заставить человека делать то, чего он делать не хочет, нельзя. Я тебе ещё много лет назад пыталась объяснить это.

— Я его отец.

— Может быть, он и из твоей клетки, но он сказал тебе: у него есть отец. Пусть он не жив, но он у мальчика есть, и другого Иов не хочет. Я своё слово сдержала. Я никогда ничего про тебя не говорила, я разрешила тебе прийти. Остальное зависело от тебя. И не моя вина, что ты не сумел установить с мальчиком контакта.

— Он пляшет под твою дудку. Он не воспитан. Он зол на меня.

— Он не может ни на кого быть зол. И он ни под чью дудку плясать не может. Повлиять на его решение я не могу. Мой совет: оставь его в покое, у тебя ничего не получится.

Захватив, как вор свою добычу, материны слова «он не может ни на кого быть зол», «ни под чью дудку плясать не может», иду к себе. Звериное ощущение: не выпустить добычу из рук… Так, теребя её, прижав её к своей груди, я и засыпаю в тот день, не придав значения словам отца о том, что в Париже прошёл их с матерью медовый месяц.

Сутки до испытания крыльев.

Так стремительно несётся моя жизнь, что я не успеваю остановиться хоть на мгновение. Почти не бываю один. А ночью засыпаю без снов, не имея сил ступить на материну дорогу, не говоря уж о том, чтобы сделать попытку подняться к Свету. Но жёлтым моим детским утёнком живёт во мне знание: скоро, очень скоро я с помощью своих крыльев легко поднимусь к Свету.

Ещё одни сутки…

А пока спешка, как все эти дни. Нам нужно успеть закончить сборку.

Мы с Пашкой пришли из школы.

— Умру с голоду. Давай жрать. — Он сам распахивает холодильник и вытаскивает оставшуюся от вчера курицу, материн ужин, так и не съеденный. — Негусто, но кое-что. Бабушка придёт, устроим второй обед.

Но бабушка не пришла. Каждый день приходила, а сегодня не пришла.

Павел беспокоен и не подлетел к нам, как делал всегда, когда мы начинали собирать мотор. Он махал крыльями то несся к двери, то садился на окно.

Окно я держу закрытым. Чего боюсь? Что Павел улетит? Но это же глупости! Как может он улететь? Или это — подсознательная жажда спрятаться, отгородиться от серого здания и всего, что может нарушить нашу жизнь? Какая-то сила заставляет меня сегодня «окно открыть.

Павел вылетает, влетает обратно, снова вылетает, и снова возвращается, бьёт крыльями по столу, кричит.

Что это значит? И меня что-то беспокоит сегодня.

— Ты чего уснул? Эту деталь сюда! — сердится Пашка.

Какая-то сила поднимает меня с пола, ведёт в переднюю, заставляет надеть куртку. Голова пуста, ноги несут меня к двери.

— Ты чего? — Пашка тоже в передней и тоже одевается.

Павел с нами в передней. Он сразу стал поспокойнее.

Ноги несут меня с лестницы, не дожидаясь лифта. Как мы добираемся до кафе, не знаю. И около кафе мне на плечо с лёту садится Павел. Мне некогда удивиться и подумать, как же он здесь очутился, я тяну на себя тяжёлую дверь.

Та же остроносая Кланя, что когда-то привела меня к тёте Шуре в первый раз, всплёскивает руками:

— Как не пришла? Я думала, она день взяла для тебя. Подожди-ка, я сейчас.

Мы чуть не бежим к тёте Шуре.

Пашка молчит. Павел летит над моей головой.

Звоним в дверь. Плачет Мурзик.

— Что делать? Ломать дверь? — спрашивает Кланя.

Мы звоним снова и снова.

Я вспоминаю про ключ. Когда-то давно тётя Шура пришила небольшой карман к подкладке куртки, сказала: «Кладу тебе мой ключ, мало ли как в жизни получится, чтобы ты всегда мог войти. Это и твой дом!»

Первым влетает Павел. Потом входит Кланя и… кричит.

Моя тётя Шура полусидит на полу, перед телевизором, около своего кресла, обеими руками повиснув на его валике. Болтается телефонная трубка с истошными гудками.

Павел — на левом плече тёти Шуры, клювом тычется в угол раскрытого глаза, словно пытается закрыть его.

«Скорая помощь», люди в белых халатах, ополоумевший Мурзик. Пашка берёт его на руки, идёт с ним на кухню. Я слышу шорох дверцы холодильника, шлёпнувшуюся на пол рыбину. Но очень скоро Пашка с Мурзиком возвращаются в комнату.

— Не ест, — говорит Пашка шёпотом.

Врач увешан какими-то проводами, долго что-то делает с тётей Шурой. Звонит куда-то, говорит непонятные слова. И наконец поворачивается к Клане.

— Я очень сожалею, но — поздно. Это инсульт. Стресс. Что-то сильно расстроило её, по-видимому, разговор с кем-то. — Врач махнул рукой в сторону телефона, сел за стол, покрытый красочной скатертью, достал из чемоданчика бумаги и стал писать. А когда писать кончил, появились двое мужчин с носилками.

Я всё это уже видел. Но тоже сквозь красно-чёрное марево.

Теперь Павел сидит на моём правом плече и крылом укрывает сзади мою голову. Чёрно-красное марево исчезает.

Врач обращается к Клане:

— Мы можем отвезти ее в морг, можем оставить дома. Как вы хотите?

Кланя сморщилась в печёное яблоко.

— Оставьте здесь. Только, пожалуйста, положите её на кровать.

Мурзик плачет.

— Ты хочешь взять его себе? — спрашивает Кланя Пашку, когда за врачом и санитарами закрывается дверь.

— Хочу!

— Вот и возьми. А ты что хочешь взять себе на память? — спрашивает она меня.

Я слышу и понимаю слова, я вижу лица Клани, Пашки и белое, на кружевной подушке, — тёти Шуры, вижу Павла, сидящего у её головы, но словно всё это далеко-далеко от меня, словно я вовсе не я, а неподвижный камень.

— Уведи его домой, — просит Кланя, и Пашка подходит ко мне.

Нос у него красный, веки тоже красные, в руках — Мурзик.

— Пойдём, — голос Пашкин вибрирует. — Саша придёт, а нас нет.

— Погоди-ка, держи-ка сумку, — говорит Кланя. — Шура в ней возила Мурзика, он привык, будет спокойный. А тут, видно, твои обновы. — Она вынимает из пакета брюки и куртку, снова кладёт в пакет. — Ох, как Шура радовалась, что отхватила тебе пуховую куртку. Бери. Память. Может, хочешь что-нибудь ещё?