— У меня есть много приспособлений для этого…

— Зачем тебе нужно прыгать в пропасть?

Мы идём по улице. Павел летит над нами. Вопрос повисает в воздухе, а звучит снова вопрос: «Почему пытают и убивают лучших?»

Мой вопрос.

Убивает Свет? Мне показалось, Он — добрый, разве Он может убивать?

Павла убил Вилен. Плохой человек убил хорошего. При чём тут Свет?

Но, если, по словам матери, Свет решает, кому жить, кому умереть, он мог защитить. Мог? Или, тоже по словам матери, убивает, пытает Дьявол, сатана?

Скажи, мать, объясни, — прошу я. И мать словно слышит меня:

— Пытают тело. Убивают тело.

Саша останавливается, смотрит на неё, и глаза у него бешеные, QH сейчас убьёт мою мать!

— Ты хочешь сказать, душа остаётся жить и, потеряв тело, должна быть утешена тем, что перебирается в загробный мир? Ты хочешь сказать, Богу нужны лучшие души, и потому он забирает их к себе пачками, да ещё перед этим испытывает, мучая их тела? Ты говоришь, сатана, а я говорю: всё определяет Бог…

При чём тут сатана?!

Павел говорил: Иов любил Бога, а Бог стал всё у него отнимать. Зачем доброго хорошего Иова Бог заставлял страдать? Проверял его любовь к себе — сильна ли она? Почему Бог не проверяет убийц и подонков?

Нет, такой Бог не нравится мне.

И мне уготовано страдать по воле этого Бога? И именно я своими страданиями должен искупить грехи других? Почему не искупают свои грехи преступники, а я должен мучиться за них?! Я никому не сделал зла, я никому не желаю зла.

— Ты хочешь сказать, лучшие должны страдать, а подлецы преспокойно причинять им страдания? — эхом вторит мне Саша. — Если Бог справедлив, если Бог…

— Пожалуйста, хватит, Саша. Тебе нужно Знание? Добудь его сам. Никто не может вложить его в тебя или установить свой порядок в мире. Ты тренируешь тело, но ты не развиваешь свой дух, свою душу.

— С моей душой или, как ты говоришь, духом — всё в порядке. Я никому не причиняю зла, я никому не мешаю…

— Ты мне мешаешь.

Саша засмеялся. Он снова смотрит на мать злыми глазами.

— Это хорошо, что я мешаю тебе. — Делает шаг к ней, резко сжимает её плечи, а когда Павел оказывается на материном плече, опускает руки, они повисают беспомощные. — Я хочу мешать тебе. Я хочу перепутать тебя со мной. Я хочу понять тебя.

Ещё несколько шагов, и Саша распахивает перед нами дверь.

— Мы пришли! Швейцар говорит:

— С детьми и животными нельзя.

Мимо швейцара Саша ведёт меня, обняв. Павел летит над нашими головами, и, странно, швейцар больше не повторяет своих слов и не преграждает нам путь.

Саша — везде хозяин. Он подчиняет себе не только своё тело, но и людей. Даже мою мать.

Этот ресторан не похож на тёти Шурино кафе. В нём подают еду мужчины. В нём люди танцуют. В нём необычный свет, он не устойчив, он скользит, не останавливаясь на каком-то одном месте. И он разных цветов. Несмотря на яркость их, в зале полумрак.

— Сашок?! Сто лет, сто зим… Я и не знал, что у тебя есть семья. Как по заказу, сегодня привезли угря. А ещё что? Шашлык? Шашлык сегодня отменный. Котлеты по-киевски. Ростбифы. Шампиньоны. Осетры.

— Что ты хочешь? — склоняется Саша к матери. Мать пожимает плечами.

— Тогда выбираю я. Давай угря, котлеты по-киевски и шампиньоны. — Когда официант отходит, Саша улыбается. — Можно считать, ты пришла ко мне в гости, не так ли? — Он откидывается на спинку кресла и, полузакрыв глаза, смотрит на мать.

Ест он неожиданно медленно, как и Павел.

Я хочу спать. Тает во рту что-то необычное, но ни вкуса поймать, ни разобрать, что это такое, я не в состоянии. Веки — тяжёлые, они падают, они тушат разноцветье и танцующих, они загоняют меня в мою комнату, где, кроме меня, живут ещё Павел и Маленький Принц, вот я уже почти сплю, но какая-то точка бунтует, сопротивляется: «Не надо спать, тебе подарен этот вечер, тебе предоставляется единственная возможность — подглядеть жизнь матери, ты так хотел узнать и понять мать. Сегодня ты с ней». Огромным усилием поднимаю тяжёлые веки. Мать и Саша — в круге танцующих. Саша обнял мать, она совсем маленькая в его руках. Он склоняется к ней, и она поднимает к нему лицо. Но мои веки падают, и я в мелодии плыву… Где я? Кто я? Врывается в мою качку голос Саши: «Пригодилась бы моя колымага». Теперь я плыву в его руках.

Просыпаюсь утром в своей постели. Павел лежит на груди.

Входит мать.

— Отец вчера был? — спрашивает.

— Я киваю.

— Понравился? Я мотаю головой.

— Нет. Не хочу!

Мать уходит, ни слова больше не сказав. А я иду под душ.

Пашка встречает меня у входа в школу. Он не говорит «привет», не задаёт никаких вопросов. Мы идём рядом, поднимаемся на свой третий этаж, садимся за свой стол.

После уроков, не сговариваясь, идём ко мне. Коробку распаковываем вместе.

Что с нами происходит в течение многих недель, ни он, ни я объяснить не можем: мы работаем. Тётя Шура, увидев, чем мы занимаемся, начинает помогать нам: каждый день забегает — разогреть еду и помыть посуду. Она всегда спешит, но теперь она много спокойнее, чем была до поездки к Анюте. Она знает, я у неё есть, я обязательно позвоню ей перед сном сказать «спокойной ночи». Она перешивает мне брюки и рубахи, штопает дыры на носках, покупает вещи впрок. Она полюбила моего Пашку. В общем, у меня теперь есть бабушка, а у бабушки есть внук. И я зову её «бабушка». Пашка тоже зовёт её «бабушка».

Я больше не боюсь того, что называется «быт». Наша главная жизнь — схема, много разных деталей, крупных и мелких, инструменты и — будущие крылья, которые изменят всю мою жизнь.

Перед сном я обязательно выхожу с матерью на нашу дорогу и вижу порой, как мать легко поднимается вверх. Я начинаю догадываться — это и есть её тайна. Знаю я уже и то, что обязательно нужно вернуться в своё тело.

Я тоже пытаюсь подняться, но, как ни стараюсь, у меня это больше не получается.

Странно, я не расстраиваюсь по этому поводу и не спешу — у каждого свой час и свой уровень. Сумел же я подняться однажды, услышал же вопросы Света. И это даёт мне теперь спокойствие и уверенность в моей жизни. Вот соберём мы с Пашкой крылья, и с их помощью я поднимусь вверх, увижу Свет и смогу задать ему свои вопросы.

— Смотри, узел крепления сюда, он захватит обе пластины. — Но Павел осторожно тянет клювом из Пашкиных рук «узел» и откладывает его в сторону. — Смотри-ка, не так, — шепчет Пашка.

Он уже давно не удивляется поведению Павла — догадался, что это не птица. Мне оставалось только уточнить. «Отец», — сказал я. И Пашка кивнул, будто так оно и должно быть, именно такие-то отцы и бывают, ничего особенного. Но с того разговора он словно на цыпочках входит в мой дом, и первые его слова — к Павлу: «Здравствуй». И первое движение — к Павлу.

Павлу нравится сидеть на Пашкиной голове и, раскинув, распушив крылья, легко бить ими воздух.

— Он любит меня, — говорит Пашка. И я соглашаюсь: любит.

Пашка кормит Павла из своих рук, хотя необходимости в этом нет — Павел и сам берёт из моей тарелки всё, что хочет.

Нам нравится заботиться о Павле — ставить в клетку миску с водой, сыпать корм. А Павлу нравится помогать нам — отводить нашу руку от детали неверной, подводить к нужной.

Прошло много дней, прежде чем мы разобрались в схеме.

К маленьким цилиндрам приделываем пластины (их много). Потом их нужно будет связать хомутом, а сквозь них — провести многожильный стальной трос. А может быть, нужно нанизать все пластины и промежуточные вкладыши на многожильный стальной трос? Есть ещё затяжное устройство, которым закрепляются крылья. Именно благодаря ему крылья сцепятся вместе, а при приведении его в действие расправятся и примут нужную форму. Место, где произойдёт стыковка, называется ранцем, и, наверное, он должен быть сзади. Кроме того, имеется очень много ремней, с помощью которых крылья продеваются сквозь лямки на руках.

Продвигаемся мы медленно. Освобождаем пластины от упаковки, по многу раз пристраиваем их к цилиндрам (они — разной длины и ширины и должны лечь в определённом порядке), готовим края пластин и сто раз примериваемся, прежде чем пропустить трос. Потом долго любуемся новым фрагментом крыла, хотя и не понимаем, как же крыло затвердеет. Мне кажется, серебристый трос — кровеносный сосуд в живом существе, а крыло станет моей собственной рукой.