— Вскипяти воду, все кастрюли и чайники. Достань полотенца и простыню.

— Пожалуйста, поедем в больницу, — просит Саша, и я облегчённо вздыхаю: приехал! — Ровно через десять минут ты будешь там.

— Здравствуй, — говорит ему мать. И больше ничего не говорит.

— Прошу тебя, поедем в больницу. Что, если осложнения?

— Осложнений не будет. Всё в порядке. Он уже почти пришёл.

— Почему ты решила, что это он?

Мать не отвечает, а мы с Тосей делаем то, что велит мать. Словно ещё длится Ветрин урок — чётко и целенаправленно движется он, каждое действие его подчинено единому разуму — распоряжениям матери.

Меня бьёт лихорадка, точно это я — рожаю и это из меня рвётся на свет ребёнок. Боль вытягивает меня из меня, выворачивает наизнанку. Сначала выбрасывает воду, потом кровь, а потом показывается голова ребёнка.

Скорее, — молю я, — скорее прекратись, боль.

Крик во мне разрастается, он вместе с кровью разорвёт меня сейчас.

Мне кажется, я испытываю точно такие же муки, какие испытывает моя мать.

Решаюсь посмотреть в её лицо, ожидая увидеть его перекошенным от боли, потным. Оно и потное, но мать улыбается.

Ребёнок рождается. Мать сама обрезает пуповину: в нашем доме откуда-то медицинские ножницы в специальной железной коробке и другие инструменты, с которыми мать управляется довольно ловко.

— Разреши, я вызову врача, — измученный голос Саши. Похоже, он, как и я, рожал вместе с матерью, претерпел все её муки. — Нужно зафиксировать факт рождения ребёнка.

— Вызывай. — Она уже лежит на своей постели, и свет окатывает её волнами, словно кто-то специально водит над ней лампой.

Мы с Тосей и Сашей выполняем её распоряжения. Закрываем таз с последом фольгой, обмываем ребёнка, заворачиваем его в пелёнку, кладём к матери.

— Я хочу спать. — Она закрывает глаза. — Не спала ночь.

Как же утром я не заметил ничего особенного? Да, мать не стала завтракать, сказала, поест попозже. Лишь теперь вижу: ни к чаю, ни к каше, ни к яйцу она не притронулась.

Врач — толстая, круглолицая, немолодая. Саша рассказывает ей, как всё происходило, а она повторяет одно и то же слово: «Не положено».

— Что «не положено»? — кричит шёпотом Саша. Он очень боится разбудить мать, хотя и сидим мы все за закрытой дверью, на кухне.

— Я хочу видеть больную, — говорит громко врач.

— Она не больная, — шипит Саша. — Она спит, измученная бессонной ночью и родами. Вы можете посмотреть на неё и ребёнка только издалека и молча. Если скажете хоть слово громко, я вас вынесу отсюда. От вас нужен документ, фиксирующий факт деторождения. Пишите.

Врачиха моргает водянистыми глазками в коротких редких ресничках и громко говорит:

— Должно быть как положено.

Саша берёт её на руки, легко и мягко, и несёт. У двери ставит её, Тося сует ей в руки её сумку.

— Вы не имеете права работать врачом, и я постараюсь довести ваш отказ до сведения вашего руководства.

— Я согласна, — говорит неожиданно женщина шёпотом. — Я согласна зафиксировать факт деторождения. — По её лицу текут слёзы. Она снизу, по-собачьи, смотрит на Сашу. — Меня… первый раз… несли на руках…

А потом мы пьём чай.

У меня дрожат руки, когда я беру чашку, и чай выплёскивается. Тося забирает у меня чашку, подносит мне ко рту ложку с чаем, даёт откусить бутерброд с сыром.

— Хорошие у тебя друзья, — говорит Саша. — Что Пашка, что Тося. Значит, так, я еду за кроваткой, коляской, приданым, а вы, если что, поможете с ребёнком… надеюсь на вас.

На лице Саши — ярко-красные пятна, и белки глаз — красные.

«Кровоизлияние от перенапряжения», — звучит голос Ветры.

Но мне нужен не диагноз, я и сам бы поставил его, мне нужен совет, что делать. Неожиданно для себя говорю Саше:

— Ты успокойся. Пожалуйста.

Мать проспала до вечера. А мы с Тосей перестирали простыни и полотенца. Оказывается, кровь можно отмыть только холодной водой.

Павел спал вместе с матерью и мальчиком, у её груди.

А мы с Тосей оказались вдвоём, за одним столом. Ни она, ни я не вспомнили об уроках. Мы смотрели друг на друга. У Тоси волосы — цвета созревших колосьев, и волосы эти собраны в косу.

Я хочу покормить Тосю.

— Посидишь, да? Я куплю еды. У нас ничего нет. Она кивает.

— Не волнуйся. Всё будет в порядке.

Меня качает, то в одну сторону, то в другую.

Ничего от меня не зависит в этой жизни, всё совершается по каким-то своим законам, не понятным мне, всё непредсказуемо.

У меня в доме Тося. С матерью под одной крышей. У меня родился брат. Сашин сын.

На плечо мне садится Павел. Как он оказался на улице?

Я так обрадовался, что остановился, взял его в руки, прижал к груди.

До чего же ты хорошо поступил! Спасибо тебе. Здравствуй, — говорю ему.

Я защищен теперь, и ничего мне не страшно. Рюкзак за спиной — Павлов, с ним я хожу за продуктами. И в руках у меня — Павел. Я закрыт со спины и с груди.

Мы идём по Проспекту медленно, хотя я очень спешу поскорее вернуться, ноги подгибаются.

А потом мы идём обратно.

Мне бы в арку войти, как обычно, и, как обычно, пройти по двору к своему подъезду, но меня буквально несёт по Проспекту дальше, до угла, потом налево, к серому зданию, в которое смотрят наши окна. Помимо моего желания ведут меня ноги к тюрьме. Я хочу к Тосе, я хочу к матери. Мне нужно накормить Тосю, она первый раз у меня в доме. Мне нужно накормить мать, она родила сегодня мальчика. Почему я пошёл этим путём? Никогда не хожу здесь.

Павел выскальзывает из моих рук, стремительно летит к подъезду тюрьмы и вдруг когтями вцепляется в какого-то человека в форме. Ими и клювом начинает раздирать его лицо. Человек выхватывает пистолет. Раздаётся выстрел, Павел падает на мостовую. А человек в форме, припав руками к окровавленному лицу, исчезает в подъезде. Через секунду — ни машин, ни людей, лишь Павел на тротуаре — с распахнутыми крыльями, точно он летит.

Помню себя посреди материной комнаты с Павлом в руках.

Тося поит мать чаем с блюдечка.

Глаза матери. Глаза Тоси.

Голос матери:

— Он должен был сегодня уйти. У тебя в руках — просто птица. Он уже пришёл сюда. Он — здесь. — Она чуть косит в сторону мальчика. — Павел здесь, — повторяет она. Закрывает глаза. Говорит: — Поднимись на нашу гору, подойди к липе, второй справа, похорони там. Тося побудет со мной. Возьми нож и совок — вырыть могилу.

Я иду к двери. Рядом оказывается Тося и начинает снимать с моих плеч рюкзак.

В дверях я сталкиваюсь с Сашей. Он вносит одну задругой части кроватки, вкатывает коляску, в которой навалены пакеты. Он смотрит на мать. И — переводит взгляд на меня.

— Что случилось с Крушей? Господи, ты совсем перевёрнутый. Ты куда идёшь? Хоронить? Идём вместе. Я помогу тебе, у меня в машине есть лопатка.

Я хочу сказать «нет», но губы мои — льдины, стукаются друг о друга, мне не подчиняются, и ноги — льдины. Как я иду, не знаю.

Последняя горсть земли падает на моего Павла. Круг замыкается — я похоронил не птицу, моего отца (Павла-человека хоронили без меня), теперь у меня есть могила, и я могу приходить к ней поговорить с Павлом.

— Вставай, пойдём. Земля — холодная, простудишься.

Я смотрю на Сашу, склонившегося ко мне, и не понимаю, чего он от меня хочет. Я собран из льдин, и они устроили перезвон.

Саша поднимает меня, прижимает к себе.

— Я куплю тебе птицу, какую захочешь, мы поедем с тобой вместе в магазин, ты выберешь.

Хочу встать на ноги, хочу идти сам.

Не надо, Саша, — кричу я, — отпусти меня скорее, а то и тебя, и тебя…

Саша не слышит, Саша прижимает меня к себе, мне в ухо стучит его сердце, и я чувствую запах. Не раскалённой железки… Бензина и пыли. Той пыли, которая поднимается от наших шагов на дороге между домом Анюты и станцией. Запах Саши, в первое мгновение чужой, в странном своём сочетании, неожиданно превращается в тепло, которое согревает.

Дома Тося подносит к моему рту ложку с чаем, ещё одну. И тут раздаётся плач ребёнка.