Чёрт дёрнул меня отдать ей аттестат — отнести домой: я задерживалась в школе.

На другой день после выпускного вечера я собралась идти подавать документы в институт, но паспорта и аттестата в столе не нашла. Уже одетая, готовая выходить, спросила у матери, где они. И тут я увидела свою истинную мать.

— Ты — женщина и должна идти женским путём, — заявила она мне. — Тебе нечего делать в институте, в котором учатся одни парни. Высшая математика? Интегралы? Не твоё это дело! Это первое. А второе: ты обязана помогать мне шить, я одна не справляюсь с заказами.

Открыв рот, я смотрела на свою мать.

Губы узки, из каждой морщины и поры — ненависть, перекосившая черты и превратившая лицо в маску зла.

— Что, не ждала? Достаточно вы с папочкой покуражились надо мной. Я — не человек. Я — домработница. Обслуживай и молчи. Моего мнения никто никогда не спрашивал. И ты не советуешься, ты решаешь сама! А я родила тебя. Я вырастила тебя. И я требую послушания.

Мне бы согласиться: буду шить, только пусти в институт. А я — в тон ей — говорю:

— Это моя жизнь, я решаю её. Ты свою жизнь решила сама.

— Я решила? Это как же я решила её? Бабка и мать сунули мне в руку иглу и крючок: вывязывай кружева, шей.

— Так, значит, и ты не хотела бы вывязывать и шить? Что значит «сунули»? Это же насилие!

— Не насилие. Порядок. Родители рождают детей и обязаны руководить ими! А дети должны выполнять их волю.

— Что же получается? Ребёнок в седьмом поколении должен жить по указке прапрадедов и прапрабабок? Без учёта эпохи, без учёта развития цивилизации? Это в старину, может быть, так и было! Сейчас дети сами решают свою жизнь.

— Нет! Что ты можешь решить в свои семнадцать лет? Что ты смыслишь? Что ты знаешь? Ты войну пережила? Ты голодала? Ты своим трудом заработала хоть один кусок хлеба? Ты знаешь, что такое одиночество?

— Уж это-то я хорошо знаю! Благодаря тебе. Теперь-то я понимаю, почему ты ни разу за жизнь не спросила: «А что думаешь ты? Что хочешь ты?» Тебе это было неинтересно. Да, ты выполняла свой долг, ты заботилась о моём теле, взращивала его, но ни секунды не позаботилась о душе. Ты — причина моего одиночества. Может быть, ты водила меня по театрам, на ёлки? Нет, в театры водила меня школа. Может быть, ты покупала мне игрушки, вывозила на дачу? Нет. Лето я проводила в лагерях! Может быть, ты читала мне? Нет, ты шила и вывязывала кружева. Себе я обязана своим развитием, своими победами на олимпиадах. Ты тут ни при чём. И я буду жить так, как хочу я. Дай мой аттестат и мой паспорт.

— Не дам.

Маска зла. Маска ненависти. Неужели эта женщина во мне вызывала когда-то жалость, щемящую, кружащую голову идеей жертвы? Ей я гладила висок, утишая её боль? Ей рассказывала о прочитанных книжках?

Немота сковала меня, я лишь с дыханием пыталась справиться, подавить ворвавшуюся в меня, не знакомую раньше ненависть.

— Дура я, что связалась с твоим отцом. Уж очень он уговаривал меня родить ему сына. Понадобился ему сын — передать что-то! На муку себе связалась. Столько лет молчком! Никогда я не была для него человеком, а уж когда тебя родила вместо сына, и вовсе в мою сторону перестал смотреть. И тебя родила я на муку себе!

Поневоле вспомнишь сказку: с каждым её словом жабы и змеи выскакивали. Хотя, наверное, жабы и змеи много лучше тех невидимых тварей, что выскакивали из неё и проникали в меня, разрушая!

Открытие матери — открытие и себя. В себе я обнаружила черты, о которых не ведала. Во мне тоже живут ненависть и обида, хотя и побеждала когда-то все мои чувства жалость. Осознав это, я стала учиться подавлять их в себе, возрождать жалость.

И сейчас, когда я — взрослый человек, моё главное чувство, победившее все остальные, — сострадание к людям. Все умрут. Нельзя огорчить! Правда, я делаю и буду делать в жизни лишь то, что хочу, во что верю, что считаю необходимым делать. Из этого проистекает остальное, уже из области философской: к чему я пришёл.

— Моя программа такова, — сказала тогда мать. — Я иду подавать документы с тобой, своей рукой я отдаю их туда, куда надо. Институт можешь выбрать один из трёх: педагогический, библиотечный или торговый. Профессия у тебя будет женская. Полдня ты учишься, полдня работаешь — выполняешь мои заказы. Половина выручки — твоя. Не очень по справедливости, конечно, так как ты будешь делать много меньше, чем я, но из своей части оплатишь половину платы за квартиру, половину — за еду. Мне денег не нужно, а тебе пусть останется на твои «развлечения», — ехидно добавляет она. — Никаких гулянок, конечно.

Сокрушило меня не столько то, что моя мать оказалась обыкновенной мещанкой, пусть бы, она не виновата в этом, сколько то, что выпущенные на свободу злость и ненависть живыми тварями вползли в меня и стали во мне хозяйничать — пожирать изнутри. Я не хочу! Чуть не руками принялась я выбрасывать их из себя.

— Документы не найдёшь, даже если перетрясёшь всё в квартире, их здесь нет, они — в моём тайнике, где и деньги на чёрный день.

Я бросилась вон из дома. Не осознавая, что делаю, не думая ни о чём.

Солнце, запах молодой ещё листвы, цветов с клумбы палисадника перёд домом. Стекают по мне запахи и духи моего дома и ползут по асфальту прочь, а меня омывает душ летнего утра — из чистых воздушных потоков, из солнечных лучей.

Это не красивые слова, именно душ ощущала я тогда. И душ народившегося дня привёл меня в чувство.

Куда мне идти жить?

Никаких бабушек и дедушек не было — родители похоронили своих предков до встречи друг с другом. Тёток с дядьями вообще никогда не было.

Друзья-приятели?

Как-то получилось, что ни с кем не возникло у меня в классе никаких отношений. С парнями их и не могло быть. Я для них — баба, да ещё и под два метра, да ещё и без ярко выраженных примет. Один, правда, попробовал было ухлестнуть, да так отлетел, до сих пор, небось, помнит. Лишь тошноту он вызвал во мне, со своими липкими губищами! Девчонок тоже я на дух не переносила, да и они не замечали меня. Ну разве ластик попросить или стержень для авторучки. Чувствовали во мне девчонки чужеродность. Да если бы и была у меня подружка, разве смогла бы я поселиться у неё?

В ту минуту, под солнечными и воздушными ручьями, и возник во мне бунт.

Путь домой заказан, жить с матерью больше не буду. Идти некуда. И вообще что делать дальше?

В эту минуту стало ясно: в любом случае женская доля в нашем обществе мне не подходит, ибо я никогда не сумею, будучи женщиной, реализовать свои замыслы. И решать всю мою будущую судьбу нужно только сейчас, сразу. У меня один выход — стать мужчиной. Тогда никто не заставит меня шить, никто не потребует послушания. Я пошла в справочное бюро.

Список медико-биологических заведений…

Сбор информации.

Лишь к трём часам узнала нужный мне адрес. Научно-исследовательский медицинский институт патологии погнал меня на окраину — лишь там один чудак занимается подобными делами.

Пробиться к чудаку оказалось трудно: он проводил время или в операционной, или со своими больными. Но всё-таки я добилась встречи.

Чудак и в самом деле оказался Чудак. Прежде всего внешность: у него были глаза, как у светофора, показывающего, что путь свободен: ярко-зелёные, мерцающие. Во-вторых, он был большой и нелепый, с непропорционально крупными и мягкими руками, одной из которых он тут же ухватил меня за плечо. В-третьих, он потребовал сразу всю биографию, с подробностями. Я выкладывала ему день за днём свою жизнь. Не скрыла и конфликта с матерью, и того, что мне некуда идти ночевать. Я даже пообещала продать свой скелет клинике — за операцию. В-четвёртых, всю остальную часть дня, до темноты, он осматривал и изучал меня.

Решение он принял сразу же: он будет делать операцию. В связи с невозможностью вернуться домой, к матери, и испросить у неё разрешение на операцию, из-за отсутствия каких бы то ни было других родственников прямо сейчас он помещает меня в стационар. Обследования на аппаратуре начнёт завтра же.