И так на протяжении трех десятков лет, без отпусков, без выходных, каждый день по три раза. Летом в жару и в дождь надо идти в стойло, доить, отмахиваясь от мух и овода, но шла и работала. И в передовых ходила, и премии получала. Это какое же надо иметь здоровье и выносливость, терпение и любовь к детям? А они ходили не хуже других и сытые. Огород подкармливал и своя корова.

Старший сын выучился на тракториста и уехал в соседний район. Купил там дом и, говорят, живет очень богато. Ни разу не бывал. Все некогда. Средний завербовался на стройку в Сибирь и жил там холостяком в общежитии. Дочь вышла замуж и уехала к мужу в его дом в пригороде. А младший все время жил с ней. Потом в городе на заводе. И вот приключилась беда с ним, чего-то разорвалось у них в цехе и пришибло его. На похороны ближние приезжали, а брат из Сибири не приехал. Видно, сильно занят, ну да Бог ему судья.

Все бы ничего, да вот тоска одолевает. Снятся бабе Дуне дети, только во сне и видятся. Правда, дочь приезжает иногда летом. Оберет смородину с кустов в огороде — и опять до следующего года. Звали ее дочка с мужем к себе. Вроде бы согласилась. Дом заперли. Увезли на своей машине на новое место. Мол, если бабушка приживется, то дом продадим, но не прижилась.

Вернувшийся из армии внучонок начал водить в дом своих друзей и подруг. Подолгу пели и танцевали под громкую музыку. Устраивали пьяные праздники чуть не каждый день. Не по душе это было старому человеку, а родители поощряли. И пришлось ей опять вернуться в свой домишко. На прощание дочь выпросила у матери тысячу рублей на свадьбу внуку. Сказала: «Отдай! Все равно тебе эти деньги не нужны!» Так и уехала она несолоно хлебавши из большого дочериного дома, но уже без денег.

Познакомился Николай Иванович с Евдокией на проулке у колодца. Он недавно дом купил на одной с ней улице. При первом знакомстве ей понравилось, что сосед называет ее бабой Дуней, в деревне часто пожилых людей называют таким образом. Да в возрасте разница — двадцать лет. Ее задушевный и бесхитростный разговор заинтересовал нового соседа, и он проникся к ней добротой и уважением. Очень она напоминала ему покойную мать. Частенько он приносил ей воды, хлеба из магазина, пилил и колол дрова. Благо, хоть сельсовет помогал дровами. Она отвечала ему доверием и добродушием.

Однажды ураганный ветер сорвал с ее домика часть крыши. Дождевая вода через чердак пролилась в избу. Сохранился только маленький сухой уголок, где она постелила постель и дожидалась конца непогоды. «Посмотри, поди, что у меня случилось? Беда-то какая!» — попросила она, придя к соседу после дождя. В комнате стояла лужа жидкой грязи и сплошные потеки по стенам. Вместе они кое-как вывезли эту грязь, и Николай Иванович принялся за крышу. Подошли еще два соседа, такие же пенсионеры. Нашли три куска рубероида, поправили крышу. А она, благодарная, не знала, чем уважить своих спасителей.

Достала откуда-то из сундука белого вина, разрезала две луковицы, подала банку кильки и хлеба. Выпили пенсионеры по рюмочке, остальное велели убрать, пригодится еще.

В этот год бабе Дуне минуло восемьдесят. Назначили дополнительную прибавку к пенсии. Все чаще и чаще она стала заводить разговор о том, что смертонька ее забыла и не идет к ней. Беспокоилась, как ей дожить оставшееся время и кто ее похоронит. К детям она обращаться не хотела. Вот в дом престарелых бы согласилась. Советовали сообщить сыну в Сибирь, может, откликнется, и он откликнулся. Даже сам явился нестриженый, нечесаный, в ватнике, в старых солдатских сапогах, хромой. Говорят, на работе изломал ногу. Инвалид, и до пенсии еще три года.

В первый же день своего приезда он напился до омерзения и пошел по селу искать своих бывших друзей, закончил свой поиск на задворках. Уснул. Кто-то сообщил матери. И вот она, немощная, полуслепая, полуглухая, одолеваемая стыдом перед знакомыми, пошла искать сына по деревне. Нашла, разбудила. А справляться-то как? Пошла за соседом. Тот на тележке привез «гостя» домой.

И начались для бабы Дуни беспросветные дни и ночи. Работать он не хотел, а пенсия по инвалидности крохотная. С утра вроде чего-то шебутится: воду носит, дрова таскает, в огороде копается. А после обеда уже ходит по порядку, стучит себе в грудь, слезу пускает, ругает сам себя, что вот какой он плохой, и что жизнь ему не удалась. И так почти каждый день.

Сбережения у бабы Дуни таяли на глазах. Пенсию, которую ей приносила почтальонша, она стала припрятывать, но потом забывала, куда положила, а сын требовал, угрожал. Потом стала деньги завертывать в тряпицу и вешать на шнурочке у себя на шее. Он и там находил, когда она засыпала. В доме стало шаром покати. Даже икон в углу из трех осталась одна. Соседки, жалеючи ее, приносили кое-что из вареного: оладьи, картошку, вермишель. Она торопливо съедала. Из тарелки еду брала прямо руками. Спрашивали: «Что ложку-то не берешь?» Отвечала: «Руки трясутся, ложкой не поймаешь еду-то, да и вижу плохо». Николай Иванович тоже приносил кое-что из еды. Смотрел на нее и на сына. И так ему хотелось сказать, нет, закричать во всеуслышание:

«Люди добрые! Все вы дети! Все вы родители! Не уподобляйтесь зверью! Будьте разумны и милосердны. Не делайте зла своему ближнему. Помните, что каждого может постигнуть такая участь!»

«Борьба с преступностью! Борьба с преступностью!» — слышим мы каждый день. Но кто борется и как борется? Этого мы не видим. А вот раньше и слышали, и видели.

Рос Витька забиякой. При любом случае старался показать ровесникам свое преимущество. Рост у него был выше среднего, подросток походил больше на парня лет тридцати. Лес ли валить, в кузнице ли махать молотом, — все у него получалось играючи. В клубе на гулянках вокруг него всегда была орава сверстников, беспрекословно подчиняющихся всем его «указаниям». Сходить в соседнюю деревню, погонять тамошних парней, было любимым их развлечением. Битый не одинажды, он стойко выносил свои поражения и никогда никому не жаловался.

Был в соседней деревне кузнец, уже в годах, дед Егор. Говорили, что он в молодости так же, как и Витька, любил кулачные бои и коллективные потасовки. Сказывали, что у него постоянно наблюдались какие-то причуды. Уйдет на базар в кожаных сапогах, а обратно идет босиком, сапоги через плечо. Спрашивали: «Что босиком-то?» Отвечал: «Ногам томно, да и сапоги жалко». Зимой можно было видеть, как он выбегал из бани, валился в снег, потом опять в парилку. Говорил, здоровью помогает. А еще ходили слухи, что он умеет зубную боль заговаривать, успокаивать лошадей при норове и пускать килу. Правда, от его наговоров в деревне еще никто не пострадал, но разговор был. И еще одна молва, что он — колдун и связан с нечистой силой.

Витьке этой осенью предстояло идти в военкомат на приписку, и он со своими одногодками гулял в рекрутах. Повязанные через плечо полотенцем, они ходили от дома к дому с корзинкой, собирали куриные яйца и меняли их на самогон. Таков был обычай.

Как-то, подгуляв и оставшись недовольным угощением в своей деревне, он отправился в соседнюю, к своей тетке, еще покуражиться и поискать приключений. Дорога с крутояра спускалась к старинному пруду. Плотина, которая удерживала пруд, была длинной, но не широкой. Разъехаться двум повозкам на плотине было невозможно. Витька опустился на плотину и стал рассматривать гладь воды.

В это время с другой стороны начала спускаться на плотину подвода. Это ехал дед Егор со своими двумя племянниками в лес по дрова. У Витьки зачесались кулаки. Он прошел до середины и стал поджидать. Лошадь, дойдя до человека, остановилась.

— Уходи с дороги! — кричат племянники. — Что стал, как колокольня?

— Не уйду, что мне-в воду что ли залезать? — начал задираться Витька.

— Уйди, — говорят тебе, а то хуже будет! И тут один из племянников слез с телеги, подошел к Витьке и оттолкнул его с дороги. В тот же миг, получив сильнейший удар по скуле, не удержался и полетел под плотину, где бурно росла крапива и разный чертополох. Другой парень, тоже соскочив с телеги, подбежал к Витьке, но также как и первый, оказался внизу, в крапиве. Дед Егор слез с телеги и тихонько направился к Витьке: