В 15:00, преодолев за девять часов 14 миль, из деревьев въезжаем в скопление армейских палаток на холме. Внизу, под нами, вожделенный Галлабат.

Подобно Вади-Хальфа городок этот способен предложить взгляду куда меньше, чем предполагает его часто упоминаемое имя. Но для нас Галлабат и его эфиопский собрат Метемма, находящийся на другой стороне узкой долинки, являют собой некое подобие земли обетованной и обозначают завершение самого тяжелого участка пути, после того как мы оставили полюс.

Наш потрепанный конвой скатывается с горки к собранию крытых соломой хижин и толпе людей, собравшихся возле неопрятного с виду здания с надписью «Таможня Демократической Республики Судан». Все выглядит незнакомым и потенциально опасным, но, к нашему немыслимому облегчению, нас встречают наши эфиопские партнеры — журналист Грэм Хэнкок и Сантха Файа, малайзийский фотограф, долгое время проживший в стране. Они приносят нам добрую весть: мы уже пропущены через суданскую таможню, а на эфиопской стороне таможни не будет до Аддис-Абебы.

Суданско-эфиопская граница представляет собой стоячий ручей, через который перекинут недавно построенный бетонный мост. Меня ничуть не удивляет, когда Грэм говорит мне о том, что мы прибыли в область, где можно с высокой вероятностью основательно заразиться малярией. Я иду сквозь толпу, мимо осликов, грузовиков, любопытных лиц и вступаю на территорию Эфиопии, где пользуются не григорианским, а юлианским календарем[37], и потому здесь 1984 г., а месяц, кажется, январь.

Пока кладь нашу перегружают на новый комплект «лендкрузеров», я блаженствую за пивом — первым после Асуана за последние более чем две недели. Оно немногим холоднее моего разгоряченного тела, но все равно великолепно. Поскольку время близится к концу дня, нам советуют не пытаться добраться до Гондэра, поскольку дорога проходит через бандитскую территорию. Мы остаемся на ночь в деревне, удаленной от границы примерно на 25 миль. Не думаю, что мне или моим спутникам было важно, где ночевать, лишь бы была удобной кровать и имелось немного горячей воды. В Шеди их нет. Условия ночлега кажутся странными даже при свете свечи, в такой бедной обстановке нам еще не приходилось останавливаться. В мою комнату приходится попадать через тускло освещенный бар, не только испускающий запахи хлева, но и внешне похожий на него. В середине его сидят возле очага люди, а по бокам находятся комнатки, похожие на примитивные стойла. У моей каморки утоптанный земляной пол и плетеные с обмазкой перегородки. Еще есть ржавая железная дверь и потолок. Хозяйка приносит мне кресло и пару камней, чтобы подложить под ножки кровати. Пока я распаковываюсь, тараканы и жуки бросаются врассыпную от луча фонаря. Электрический свет поверг бы всех в полный ужас.

Этот «отель», в котором остановились только мы с Бэзилом, тем не менее куда более роскошен, чем прочие, по простой причине — в нем есть душ. Он состоит из пластмассового бака и сливного вентиля, который надо дергать за проволоку. Поток холодной воды повергает меня в небесное блаженство.

Перед сном основательно подкрепляюсь тушенкой Fray Bentos, печеньем Garibaldi и эфиопским пивом.

День 77: Из Шеди Гондэг

Я долго не могу уснуть. Плотно завернувшись во вкладыш спального мешка, укрывшись им с ног до головы, я никак не могу примириться с кислым запахом, исходящим от липкой и грубой ткани матраса, сонмищем обитающих в нем насекомых и присутствием чужих тел за хлипкой, обмазанной глиной перегородкой. От защитного кокона мне становится жарко, и я распахиваю дверь, чтобы впустить внутрь толику воздуха. Потом я задремываю и просыпаюсь, обнаруживая над собой чью-то физиономию, мгновение спустя дверь захлопывается. Я снова задремываю и просыпаюсь на сей раз от совершенно нечеловеческого, сильного звука, похожего на вопль потрясенного кошмаром осла. Мне никогда еще не приводилось вставать в 5:15 с большей охотой. Плещу себе на лицо немного воды из бутылки и на цыпочках иду к двери, которая оказывается запертой снаружи. К счастью, удается без труда докричаться до Бэзила. Собравшись под еще не совсем просветлевшим небом, мы обмениваемся впечатлениями о пребывании в этой самой экзотической из гостиниц. В комнате Анжелы находился вооруженный охранник, хотя и не всю ночь, уверяет она, а стальные нервы Найджела лопнули, когда перед самым рассветом на его кровать запрыгнул кот.

Мы отправляемся в Гондэр перед рассветом. Дороги в Эфиопии прямее и лучше, чем в Судане, однако русла рек еще не просохли и их приходится преодолевать с большей осторожностью.

Я еду вместе с Грэмом, наполняющим мою голову историей и политикой страны, а за окном разворачивается пейзаж, напоминающий границу с Уэльсом. Он говорит, что сейчас самое удачное время для посещения Эфиопии, охваченной эйфорией после падения правительства Менгисту и после дождей, покрывших всю страну свежей зеленью.

Эфиопское приграничье. За чаем с солдатами

Полковник Менгисту правил страной шестнадцать лет после смещения императора Хайле Селассие. При Менгисту бедность и коррупция шествовали рука об руку с тоталитаризмом и неуместной просоветской политикой. Эритрейцы выступили против него, потому что захотели независимости для себя, а тигре — потому что захотели политических перемен в Эфиопии. В конечном счете народная армия находящегося на северо-востоке региона Тигре стала ведущей силой Эфиопского народного революционно-демократического фронта, прокатившегося по всей стране и заставившего Менгисту бежать в Зимбабве всего четыре месяца назад. Главой нового правительства сделался тридцатипятилетний Мелес Зенави. По словам Грэма, эта революция очень молода. «Молодые люди в возрасте от шестнадцати до тридцати лет за последние шесть месяцев полностью изменили лицо этой страны».

Солдаты, путешествующие вместе с нами в качестве охраны, состоят в добровольной армии, получающей плату только сигаретами, пропитанием и жильем. Эмблемы на их рубахах выведены от руки, они носят обрезанные джинсы и вооружены «Калашниковыми» — АК-47. Ребятам этим всего по пятнадцать-шестнадцать лет.

За окнами автомобиля появляется едва ли не альпийский пейзаж. Зеленые луга усыпаны недолговечными, но ослепительно-желтыми цветками, носящими имя «маскаль» и являющимися национальной эмблемой. Порхают бабочки и ткачики, золотые с зеленью и ярко-красные. Посреди высокой травы брошенный танк советского производства. Вокруг идиллия, но после войны нередки нападения на автомашины, и сопровождающий нас солдат снимает автомат с предохранителя и выставляет ствол в окно, внимательно оглядывая горы.

Останавливаемся в деревне, чтобы подкрепиться. Покупаем себе чай, а наша охрана, усевшись, переговаривается с коллегами. Интересно, что в поведении этих парней не обнаруживается бравады, агрессии, желания выделиться на окружающем фоне. Они сидят с серьезным видом, словно бы ответственность, лежащая на плечах освободителей, преждевременно сделала их взрослыми.

Но война связана и с жертвами. Здешние дети уже несколько лет не ходят в школу. Многие из них обнаруживают самую прискорбную худобу. Головы их часто выбриты, что в сочетании с заострившимися личиками и огромными глазами приводит на память жертвы концлагерей. И все это на фоне вполне швейцарского пейзажа.

Грэм усматривает причины для оптимизма.

— Прежние правительственные структуры были основаны на тотальном контроле над всей страной, свои представители у них имелись в каждой деревне. Соседи поощрялись к слежке друг за другом. Целью восстания было избавление от всего этого. Люди теперь на каждом уровне ощущают себя более свободными, чем прежде.

К середине дня мы въезжаем в деревню Эйкел. Под высокой неуклюжей металлической аркой — лозунги «Вся власть народу» и «Эфиопия будет страной тяжелой промышленности». Под ними нас окружает группа несчастных и бедных ребятишек. Они кричат, протягивая к нам пустые ладошки за подаянием. Я даю одному из них пачку влажных салфеток, которые мы держим при себе, и жестами показываю, что именно с ними надо делать. Когда мы отъезжаем по прошествии двадцати минут, он все еще трет свою физиономию.