— Да, — дрожащим голосом вдруг сорвался какой-то старичок, в сдвинутой на плешивой затылке не то шляпе, не то шапке — она была измятая, вся в грязи, какая-то сломанная вся, обвисшая, нелепая. — Да, в прежние времена все наоборот было!.. Стражи брали все, что хотели. Было такое, что не оставляли ни крошки, ни зернышка в амбаре, хоть по миру иди.

Он произнес это с таким искреннем негодованием и очевидно не заметив в словах первого нахала никакого юмора, и было видно, что мысль эту старый пень выстрадал всем сердцем. В ответ ему фыркнули, а потом просто покатились со смеху.

— Ты дурак, Дилени. Конечно, оно так и было! А теперь — все наоборот.

Старик заулыбался беззубым ртом и, под недоумевающим и полным гнева взглядом Гарри, подвинул тарелку с мясом поближе к себе.

Гарри пожал плечами и отвернулся. Но веселье копилось и копилось в комнате — и повсюду, оно было как возбуждение в толпе — прокатывалось волнами и задевало даже самых равнодушных. Оно пришло с дождем и бедами: отчаянное, пустопорожнее веселье, гибельное и ненужное, но странным образом заразительное.

Драко почувствовал, как тошнота набухает где-то между горлом и желудком. Во рту у него было сухо и горько.

Гарри некоторое время жевал с отрешенным — тщательно отрешенным, если можно так сказать — видом. Заталкивал в себя картофельную мякоть и ронял крошки на мундир. Его мокрые волосы, высыхая, склеивались в заостренные неопрятные пряди. Драко почувствовал вдруг такую неприязнь — огромную, необъяснимую, такое отвращение к нему, что захотелось ударить или толкнуть.

Что со мной?

Он подумал, что эта неприязнь, ну… она просто-напросто как зараза, как чума. Он слился с толпой, с этими кривящимися от смеха рожами. Он увидел стража порядка их глазами — красными от выпитого, налитыми кровью, налитыми ненавистью и предчувствием свободы — глазами тех, кого долго унижали и преследовали.

Нет, было что-то еще. Утром он поцеловал эти губы, а теперь, при взгляде на то, как они двигаются, ему хотелось блевать.

Он сказал, осторожно и тихо:

— Не придавай этому значения. Просто пьяная чернь.

Челюсти Гарри остановились, и он поднял глаза. Смотрел ясно, прямо.

— Это все чушь собачья. Мне плевать. Ты. Ты не боишься?

Драко передернуло от такой заботы. Желудок его сжался, и комок кисловатой горечи покатился прямо к гортани.

— Я должен? Я не страж, слава Полудню.

О, как легко он отрекся от Поттера — от Поттера, господи боже! — которого утром если не боготворил — то считал кем-то вроде… Драко точно не мог сказать: кем-то вроде своего рыцаря в сияющих доспехах, или самого близкого друга… Или он считал его почти родным существом, родным до боли, до ужаса, который вызывала в нем собственная привязанность. И вот теперь. Несколько пьяных, дурацких шуток от людей, которые моются раз в два года, и Драко отрекся от Поттера, открестился: провел черту, разделяя их, оставил Гарри совсем одного.

В молодости он был влюбчив, и сам себя за это немного презирал. Влюблялся он как-то незаметно для себя, и, что греха таить — для объекта страсти. Просто очень скоро приходил к тому, что дулся, страдал, упивался чувствами, лелеял в себе какое-то странное сознание исключительности собственной любви, любил одновременно и себя при том. Никогда не забывал о себе.

И быстро и безболезненно расставался с этими чувствами — перечеркивал все, стирал бестрепетно и ничуть не стыдясь. Не было в тех тогдашних его отречениях ни горечи, ни печали. Если и были, то по поводу его личности только: ему казалось, что он остается все таким же одиноким, гордым, непонятым, а девушки, которых он так ловко вышвыривал из своего сердца — они просто-напросто недостойны его — такого. Драко, впрочем, не озвучивал эти переживания, не опускался до вульгарности, каковой всегда — и юным и теперь — считал разговоры о любви, признания и прочие неловкости. Просто внутри себя он был одновременно и тем, кто искренне, тепло любит, даже страдает, может быть — и тем, кто разлюбит скоро, без сожаленья, без малейшего следа на душе. Самое неприятное, думал он иногда, заключается в том, что он чрезвычайно искренен и в том, и в другом. Он был как монетка, которую подбрасывают на удачу, и она ложится решкой или орлом: а монетка не виновата, не выбирает… и ничуть не в ответе за то, как упадет.

Вот опять его подбросили повыше, и он перевернулся: восхищение превратилось в отвращение, желание обнять и быть ближе — в желание оттолкнуть, привязанность — в предательство. Все так легко…

— Драко?

Голос Гарри прервал его тягучие, до странности даже приятные, размышления.

— Что с тобой?

Он поднял голову. Он знал, что улыбка вышла кривой и неприятной.

— А что?

— У тебя такое лицо… — Гарри запнулся и почесал под прядью на виске. — Я… я не знаю. Как будто тебе очень грустно.

Драко ухмыльнулся шире.

— Правда? Вот такое было лицо?

Да, это правда была, и он знал: чем циничнее мысли, тем больше возвышенного проступает на лице. Еще одна — нет, не ненавистная ему, но довольно неприятная — и забавная — черта из молодости.

Помнится, когда он понял это, то легко играл, с собой и с людьми, добиваясь того, чтобы под гул самых отвязных и странных мыслишек, слышать аккомпанемент всеобщего «Мерлин, ты опять такой печальный. Такой ужасно, ужасно печальный…»

Гарри несколько секунд смотрел ему в глаза, не моргая и с каким-то напряженным вниманием. Улыбка, ответная, медленная, появилась на его губах и расцвела, не предвещая ничего хорошего.

— Ты ничуть не грустил, да? О чем ты думал?

Драко заерзал на месте, завозил ладонями по столу, как школьник.

— А я должен давать отчет?

— Да нет же. Но ты солжешь мне, если скажешь… опять скажешь, что думал о своем сыне.

Поразмыслив немного, он отбросил идею насчет того, чтобы прикинуться оскорбленной невинностью.

— Нет. Это постоянно у меня в голове, но я не думал ничего… конкретного.

Гарри тихонько хмыкнул.

— Так что ты там придумывал? План, как сбежать отсюда, если эти мудаки меня начнут взаправду вешать… как грушу, на дереве?

Драко нервно посмотрел поверх его головы, словно в поисках невидимой веревки для шеи стража.

— Так далеко мои планы не заходили, — признался он.

Гарри, продолжая улыбаться, вдруг пригнулся к столу, каким-то неуловимым движением скользнул вперед и чуть вверх — настоящая змея, и его губы оказались рядом со щекой Драко. Он говорил невозможно тихо — именно говорил, не срываясь в шепот — и невозможно спокойно — и невозможно горячо.

— Ты, чертов вонючий лицемер. Когда я нужен тебе, ты вешаешься на шею и позволяешь себя чуть ли не лапать. Когда я в опасности, ты как последняя блядь, бежишь в кусты. Так вот, Драко Малфой. Если сейчас что-то со мной случится, тебя тоже заденет. И ты встанешь спиной к моей спине. И будешь тут ЗА меня. Слушаешь внимательно? ЗА меня, ебаного стража порядка, а не за твоих бывших коллег… по рабскому труду.

Драко, вновь слегка презирая себя за искренность чувства, испытал приступ детской и жаркой обиды.

— Я когда-нибудь был… я шел против тебя? Здесь, на Сомнии?

Гарри отодвинулся. Улыбка его из злобной и горькой стала вежливой и приятной.

— Нет. Я просто вдруг вспомнил, что твоя фамилия Малфой. И, кстати. Я прошу прощения за «рабский труд». Это было несправедливо. Это… вырвалось. Остальное в силе.

Драко судорожно сглотнул.

— Я буду за тебя. Я буду с тобой.

Гарри толкнул картофелину, и она прокатилась по столу, ткнулась в локоть Драко.

— Поешь, — просто сказал он.

Пересиливая тошноту, Драко стал есть, не чувствуя ни вкуса, ни запаха, ничего — словно мокрую бумагу жевал.

Он попытался сыграть в Поттера и представить, каким образом этому простоватому на вид человеку удалось так точно и так ловко прочесть короткое, правдивое эссе внутренней смуты. Поймать главное. Затем, пряча глаза, он подумал о другом — о том, каково это вообще, быть Поттером. Шагать по этим землям, по разбитым дорогам в никуда, в неизвестность, из дня — в ночь, шагать с весьма вероятным предателем за спиной.