Скорпиусу исполнилось девять лет, и увлечение Люциуса стало спадать. Ему стало трудно сгибаться к камере, проводить так целые часы.

Фотографии в альбомах появлялись реже, не было уже тех безумных серий, толстых стопок, раскладывая которые можно было просмотреть целый фильм о безумном (слегка) и богатом (безусловно, все еще) семействе волшебников.

Но то, что Люциус сделал, оставило в душе Драко какой-то счастливый, светлый след, подобный лучу, что тянется сквозь осенний туман.

Иногда Драко думал: это — самое лучшее, что Люциус Малфой вообще, за всю жизнь, сделал. Люциус был увлечен эгоистично, конечно, на похвалы бурчал что-то невнятное, на редкую критику обижался всерьез, мучительно. И никому не собирался посвящать труды свои — но так уж вышло, что посвятил троим. Маленькой кучке счастливых, запертых в своем — неосознанном, оттого и более остром — счастье, людей.

Пока Драко бродил, погружаясь в полубезумие, по движущимся картинкам из прошлого, жадно перебирая в памяти и восстанавливая детали, он не чувствовал ни печали, ни горечи. Он радовался той, далекой, радостью, и жил теми, ушедшими, мгновениями.

Это был так утешительно, что он почти не замечал того, что творилось на Сомнии. В той ее части даже, которая ему была отделена, и которая, по чести сказать, не так уж была велика.

Если Годрик насиловал его, Драко просто сбегал к очередной трудной загадке — к какой-нибудь фотографии, обстоятельств появления которой он не мог припомнить с точностью.

Должно быть, он выглядел странно в те дни. Отрешенная, мечтательная улыбка на сухих губах, полуприкрытые, как будто в постоянной попытке разглядеть далекое, веки. Он ползал по камере, наощупь отыскивая куски еды, лакал воду, опустив голову в миску, как собака, справлял нужду, забирался, подтягиваясь на руках, на лежанку — и лежал, тихий, умиротворенный.

— Окончательно свихнулся, — сказал Годрик в один из таких, полных мечтательного путешествия, дней. — Ты сорвался с катушек, Малфой.

Драко решил обидеться и не отвечать.

— Может быть, он прав, и нам надо поспешить, — Годрик подобрал с пола цепь и аккуратно свернул ее в кольца, — хотя я, к примеру, рассчитывал, что ты дольше продержишься. Теперь ты совсем никуда не годишься.

Из забытья его вывел стук шагов — не привычный, годриковский, чуть шаркающий, а чеканный и быстрый, в лад. Двое стражей остались у решетки, двое вошли и бесцеремонно подняли пленника с лежанки. Покрывало под ним пропиталось кровью, она засохла и неприятно царапала спину и голый зад.

— Как же его доставить? — спросил молодой, глуховатый, как бывает у многих деревенских, голос. — Опять нести на руках?

— А хоть бы и на руках, — Годрик Грей засмеялся. — Отдайте последние почести отцу-тени.

— Снимайте кандалы, ребята, — скомандовал деревенщина.

Руку и лодыжку Драко освободили. Грей, после паузы, пробурчал:

— Ладно, я сам. Дело важное. Нехорошо таскаться с ним, как с мешком картошки.

Его руки подхватили Драко и подняли, Драко задрожал от прикосновений — Грей держал его легко, без усилия, и даже как будто с нежностью.

Драко совершил путешествие обратно — по коридорам четвертого павильона, мимо камер, пустых комнат, отрубленных и высушенных человеческих голов, мимо каких-то ведер с красной жидкостью, жутковатого вида распорок и железных стульев.

Обратно, наверх, к сладкому запаху цветов, который пропитывал дворцовые покои.

От яркого света Драко зажмурился и сжался в комок.

— Тихо, тихо. Привыкнешь скоро.

— Спасибо, — пробормотал Драко, все еще не веря в освобождение.

— Потом спасибо скажешь. Не мне — Королю.

— Господин Грей, — вдруг влез деревенщина, — а нам-то что делать? Внизу, там, на площади, говорят…

— Со мной.

— Но, господин Грей!

— Я сказал, со мной. Все четверо.

— Там народ волнуется.

— Правильно волнуется. Не каждый день…

— Плохо там все, господин Грей, — с отчаянием бухнули в ответ.

— Будет хорошо.

— Госпожа Милана утром не смогла уехать. На дороге какие-то разбойники, по слухам, мародерствуют в Цветочном… вышли на большую дорогу.

— Что они с ней сделали?

— Да ничего, вернулась.

— Вот и остальные пусть сидят тихо. Пока не закончу, я им ничем помочь не смогу.

— Но дело государственной!..

— Трикси, дружочек, ты, видно, хочешь на чьем-то месте побыть, а? На чьем, интересно? На моем? Или на месте вот его, к примеру?

Все замолчали.

Драко понял, что «его место» по каким-то причинам вновь показалось солдатам незавидным. Он слегка заволновался, когда его внесли в тронный зал, но при виде грустного, истонченного личика сына о своем эгоистичном волнении позабыл.

— Положите сюда, — сказал король тусклым голоском.

Грей опустил Драко на пол у ступеней перед троном, отвел с его лица спутанные волосы.

— Он в крови, — заметил мальчик. — Опять? Кто распускал руки?

— Никто. Это старая кровь.

— Идти может?

— Я сделал ему операцию, — с неуместным, лукавым смешком сказал Грей. — Для предотвращения побега.

— Не важно, — Скорпиус казался бледным и растерянным, словно ему трудно было собраться с мыслями. — Пусть так.

— К тому же, осмелюсь напомнить, как часть ритуала…

— Да, да, — мальчик нетерпеливо тряхнул головой, и две короны забавно съехали ему на брови. Он поправил их безотчетным и смешным жестом.

— Скорпиус, ты прощаешь меня? — решился Драко, смелея, но вышло хрипло и тихо.

— Я простил тебя, папа, — выговорил Скорпиус без выражения.

— Ты меня отпустил, — Драко засмеялся. — Я знал, что мое наказание кончилось, что оно только…

— Еще нет. Немного осталось. Ты должен будешь потерпеть.

Драко захныкал от обиды. Сквозь мутные, горькие слезы он видел, как лицо его сына дробится и плывет.

Грей быстро опустился на одно колено, толкнул Драко в плечо, перевернув на живот.

— Он не станет вырываться? — с тревогой спросил Скорпиус.

— Он чокнулся, — буркнул Грей раздраженно. — Что, не видно? Начинай уже, что тянуть. Дел на сегодня полно.

— Как смеешь ты говорить с Королем… — потрясенно начал мальчик.

Драко, сопя, слушал их перебранку. Пол под его телом нагрелся, стал мокрым от пота.

— Да так уж и смею! Чем быстрее кончим, тем лучше для всех. Этих, внизу, больше ничем не запугать. Кончина любимого папочки подействует, я надеюсь…

Скорпиус несколько секунд оскорбленно молчал.

Потом, певучим и странно низким голосом, начал:

— Именем Рассвета, пусть это тело покинет грязная душа и отправится в вечное странствие по темному лабиринту. Именем Рассвета, пусть отвергнутые боги заберут его в холодные земли. Пусть он не вернется. Именем Королевского камня, его светом спасенный, я приговариваю…

Драко закричал. Нож рассекал кожу на его спине, оставляя полосы длинной и мокрой боли. Ему казалось, он вытекает из собственного тела, он весь стал кровью, ее было много — он почти купался в ней, а нож все скользил и скользил, оставляя правильные следы.

Восьмиугольник, четыре луча с полукружьями на концах.

Скорпиус запнулся и замолчал.

Грей выругался.

— Ну? Что там дальше?

— При… говариваю… его… я… Папа!

Мальчик вскочил, наверное: простучали быстрые шаги.

— Папа! Папа, они тебя убьют, они по-настоящему убивают, — заорал он, голосок его, и без того мокрый и тонкий от слез, срывался, становился все слабее, переходил в какой-то писк.

Наступила тишина. Внизу, за воротами, у ступеней Золотого Дворца, глухо ворочалась толпа. Не было слышно приветственных криков, но ощущалось присутствие тысяч людей — молчаливое и потрясенное.

— Заканчивай, — попросил Грей спокойно. — Ты видишь, как он мучается? И все из-за тебя.

Драко соскальзывал в обморок и выныривал из него — пока Скорпиус договаривал, голосом неживым, ровным, каждое слово как будто отдельно от других и не ведает, с чем рядом произносится. Так говорят автоматы, големы, которым кто-то из злого умысла вложил в рот табличку с заклинанием.