И они разговаривают. Не потихоньку, как гномики, а прямо с улицы Ленина на улицу Октября. Им есть о чем поговорить. Моя сестра помнит брата Мишу, она хорошо помнит, каким он был, а кто еще в городе его помнит?

Обе они состарились, как эта турецкая крепость, которая никого уже не может защитить. Теперь она просто декорация, в ней снимают кино, и народный артист Бондарчук, в черной краске, как в черной маске омоновца, душит заслуженную артистку Скобцеву, свою вдвойне жену — по фильму и по жизни, и никакая крепость ее не защитит, потому что старая крепость — всего-навсего декорация. Когда так долго живешь, превращаешься в декорацию.

Город постарел, только гномики остались такими же молодыми. Они столько повидали на веку — и не состарились. Как им удалось столько повидать и не состариться?

Они шепчутся. Наверно, знают секрет.

Середина пятидесятых. В областном Доме офицеров писатели встречаются с учителями области. Писатель ВПШ, инициалами похожий на Высшую партийную школу, оставившую неизгладимый след в его творчестве, читает рассказ, в котором героически действует учительница-партизанка. Слушают плохо, со скукой и посторонними разговорами, которых сами у себя на уроках не допускают, а по завершении рассказа вяло хлопают, словно каждый хлопок отпускают по карточкам в военное время. И тогда ВПШ говорит:

— Я прочитал этот рассказ лишь потому, что увидел в зале его героиню.

В зале будто бомба взорвалась. Трудно было поверить, что одна учительница, пусть даже партизанка, могла наделать столько шума. Люди вставали, оглядывались, почему-то решив, что партизанка должна быть непременно у них в тылу, но задние тоже вставали и оглядывались, и все это под грохот оглушительных аплодисментов.

Успех был потрясающий. Не то что этот провинциальный зал, но даже колонный зал Дома советов не слышал таких оваций. Счастливый автор стоял на сцене почти в слезах, чувствуя, что не зря прожил жизнь, которая прежде ему не особенно нравилась.

Зал требовал предъявления героини.

— Встаньте, — мягко сказал писатель, — покажитесь людям, пусть вас увидят все.

Никто, естественно, не вставал. Вставать было некому.

— Стесняется, — объяснил писатель публике. — Ну что ж, мы не вправе принуждать.

— Да нет, отчего же, — послышалось из середины зала, и какая-то женщина вышла из рядов и направилась на сцену.

Этого писатель не ожидал. Его героиня не могла здесь появиться, он точно знал, что ее в зале нет. И не только в зале, но и в природе нет, потому что он сам ее придумал.

Но пришлось ее признать. Кроме нее, предъявить публике было некого.

Он обнял ее, но поцеловать не решился. Все-таки это была совсем чужая женщина. И сказал, жалко улыбаясь, как улыбается кассир банка, когда на него наставляют пистолет со словами: «Не двигаться! Это ограбление!»:

— Ну вот, пусть все смотрят, какая вы есть. Подтвердите, что все это так и было.

— И вовсе не так, — неожиданно сказала женщина. — Все было совсем по-другому.

И она поведала публике, как это было, пересказывая рассказ совсем другого писателя, который был у нее в плане внеклассного чтения.

На этот раз слушали с большим интересом. И не только потому, что рассказывала участница событий, а просто события были интересные.

— Вот как это было, — сказала мнимая героиня и спокойно пошла на свое место.

Зал проводил ее бурными аплодисментами. Автор смущенно раскланивался.

— Так всегда бывает, — сказал он. — В жизни все намного интересней, чем в литературе. — И, воодушевленный успехом, предложил: — Давайте я вам еще что-нибудь почитаю

«Не надо!», «Хватит!» — послышались голоса.

— На ваши рассказы не напасешься действующих лиц сказал какой-то знаток внеклассного чтения.

Пьеса называлась «Красные кони на синей траве». Или «Синие кони на красной траве». Сейчас этого уже никто не помнит.

Это была пьеса о Ленине, но из деликатности персонаж назывался Актер, Который Играет Ленина. А Эпштейн, который проходил по пьесе в качестве соучастника, назывался просто Эпштейн, и его играл, конечно, Миша Мильмейстер.

Слов у Миши было немного, но зато он сидел в президиуме. И это, конечно, налагало на него ответственность, поэтому режиссер с Мишей много работал. Ему казалось, что Миша говорит с нежелательным акцентом, что недопустимо для человека в президиуме. Миша обычно говорил без акцента, но как можно говорить без акцента такие слова: «Господи, почему я не умер маленьким!»

Нужно еще учесть, что это были первые Мишины слова в серьезной пьесе. А также то, что Миша впервые сидел в президиуме. Поэтому простительно, что он говорил с акцентом.

— Ты говоришь с акцентом, уличал его режиссер.

— А Ленину можно? — оправдывался Миша Мильмейстер.

— Ленину все можно, — ответствовал Режиссер, хотя с акцентом говорил не Ленин, а Актер, Который Играл Ленина.

Режиссер советовал Мише больше работать над текстом. Было бы над чем работать. Всего каких-то шесть слов. Миша попытался расширить текст, восклицая: «О Господи!» Но у него опять получалось с акцентом: «О Господи, почему я не умер маленьким!»

Он так долго учил эту фразу, что соседи недовольно ворчали:

— Устроили тут молельный дом! Но Миша упорно продолжал работать. Режиссер, однако, заметил, что Миша несет отсебятину, и не просто отсебятину, а отсебятину с сильным акцентом. Поэтому фразу у Миши отобрали, а его вывели из президиума. У этого Эпштейна на лице было написано, что он Эпштейн. И у Ленина, кстати, то же самое было написано, хотя он был не Эпштейн и даже не Ленин, а всего лишь Актер, Который Играл Ленина. Кем-то надо было пожертвовать, но пожертвовать Лениным было нельзя, поэтому пожертвовали Эпштейном.

Во второй раз Мише дали слова в пьесе «Обыкновенное чудо». Текста здесь было побольше: Первый Министр — это вам не Эпштейн. Но когда Первый Министр, воспользовавшись своим положением, посоветовал королю, как надо воспитывать детей, тот ему ответил коротко: — Вы умрете первым.

Ну не рок, скажите, пожалуйста? В первой пьесе всего одна фраза, но и в ней приходится сожалеть, почему он не умер маленьким, а во второй всего лишь один совет — и будь любезен, умирай первым.

Потом была пьеса «В ожидании Годо». У каждого человека есть свой Годо, и жизнь проходит в его ожидании. И «Красные кони», и «Обыкновенное чудо» — все это было в ожидании Годо… В этой пьесе Мишу водили на веревке.

У него были слова в этой пьесе, но пока их не давали сказать. Человек, который водил его на веревке, объяснял его молчание тем, что Миша умеет только думать. Да еще отплясывать. Хотя специально для Миши в пьесе были заготовлены слова, но они были сильно искажены, чтоб никто ничего не понял. В этих словах было совсем не то, о чем думал человек на веревке, а то, о чем он думал, никогда не будет сказано.

А зрители в зале рассуждали так: раз этот человек умеет думать, значит, он непременно скажет что-то особенное. И они, затаив дыхание, ждали, когда он заговорит.

И вот он заговорил:

— Богу должно быть известно, что в этом мире дибазол фосфат в геене огненной вам жить…

Вы что-нибудь понимаете? И в зале никто не понимал. И на сцене никто не понимал. И сам Миша тоже не понимал. Потому что все было сказано так, чтоб ничего не было понятно.

И человек, который водил Мишу на веревке, сильно дернул за веревку и сказал:

— Нет уж, пусть лучше не высказывается, а носит чемоданы с песком.

(Мало того, что Миша был на веревке, он еще таскал эти чемоданы).

К сожалению, так бывает: тот, кто много думает, кончает тем, что ходит, как вьючный мул, на привязи и с поклажей.

С тех пор прошло много лет. Красные кони посинели в ожидании Годо и теперь стесняются вспомнить, что были когда-то красными. А на смену обыкновенному чуду пришли такие чудеса, которые прежде никому и не снились. А Миша целиком ушел в пантомиму, чтобы уж больше ничего не говорить. Потому что все, что можно было сказать, уже сказано, а что не сказано, того говорить и не нужно.