IV Сжимая город вымерший в горсти, ночные облака молчат подолгу, чтоб мысленно молитвы донести лишь своему невидимому Богу. Но Богу дела нет до облаков. Он за столом сидит в одной пижаме, воспоминанья прожитых веков вновь занося в истории скрижали. V Вновь созерцаешь мир, закрыв глаза, почти ничто, эпохи хромосома, по гололеду времени скользя, всем телом ощущая невесомость. И кажется, теперь уже вовек предмет не обнаружит свойства падать, не хватит силы для поднятья век. Уже никак не ощущает память желанья власти, свойственного ей, сильней желанья выползти наружу. Стремясь увидеть очертанья дней, глядит фонарь в насмешливую лужу. С такою быстротой из тьмы квартир уходит прошлое, сменяясь настоящим, что кажется: потусторонний мир в проем окна тебя за ним утащит. VI Время напоминает второпях отправленное письмо, в котором, как всегда, забываешь сказать нечто главное. Очертания поздней осени так схожи с ранней весной, что внешне не различимы. Город в пространстве плавает, подобно огромных размеров галере, чья пьяная матросня пытается низложить ранее ею же выбранного капитана. Фонарь, будто с девушки платье, на время ночи завесу сняв, освещает подле себя часть улицы и символ империи капитала — банк, из которого все служащие давно разбрелись по домам, поскольку даже кесарю кесарево нет желания отдавать среди ночи. От переизбытка мыслей недолго сойти с ума, и среди них одна, неназойливая, как «между прочим»: одиночество — это если можешь быть с кем угодно, но вновь занимаешь один в том пространстве позу, где даже растворенное настежь огромных размеров окно не пропускает в комнату свежий морозный воздух. В темноте среди звуков для слуха всегда ощутимей такой: от жгучих порывов ветра поскрипывает кровель железо… И бесполезно, как небо пытаться достать рукой, тянуться к тому, что ушедший век навсегда от тебя отрезал. VII Вечером, когда темнота, заползая в дом, старается заполнить мебель и все предметы, неполноценный, как птица с одним крылом, поистрепавшийся календарь напоминает о том, что летом день был более долог, а ночью небо как решето, и деревья с листвой, напоминающие динозавров. Невозможно прожить сегодняшним днем потому лишь, что сегодня превратится в позавчера послезавтра. А сейчас лишь часы постукивают ходу времени в унисон. Так и вечер осенний уйдет, растворится, никем не замечен. И желанье одно: уж поскольку и должен присниться сон, лучше пусть будет кошмарным он, нежели вечным. VIII Знаю, игла пластинки почти что достигла края. Вспоминая твой голос, вижу прошлое наяву. И, снова в пространстве комнат твой силуэт различая, я в зеркале отражаюсь, а значит, еще живу. И значит, хранимы Богом безмолвные стены дома. Вновь тишину дополнив, времени ход затих… Если меня не станет, может, поэт знакомый, не приходя в сознанье, новый напишет стих. «Чем дольше крутить пластинку, тем неразборчивее слова…»
Чем дольше крутить пластинку, тем неразборчивее слова. Дует паршивый ветер с запахом креозота. Себя облачив в доспехи, точно дикая татарва, стая птиц надвигается на линию горизонта. Вечер привлекателен не более, чем от статуи отвалившаяся рука, жизнь протекает между «как известно» и «между прочим». В запасе осталось довольно много от русского языка, только ни слова уже не вставить в контексты строчек. Как археолог находит радость в откопанном ржавом ноже, время находит радость в крушении идеалов. И разница между тем, что будет, и тем, что было уже, представляется разве что ночью под одеялом. Часть II ОБЪЯВЛЕНИЕ ДЛЯ ГАЗЕТЫ № 2 Одичание одиночества Время мысли свивает в кружево, в запредельность свою маня, и сквозь окна текут ненужные, отгоревшие краски дня. Из надломленных нот молчания тишины проступает рев, направляет во тьму отчаянно город лампы прожекторов. Что начнется и что закончится, свой отсюда берет разбег. Одичание одиночества здесь не высветлит даже снег. Сквозь кусок темноты, расколотый ощущением холодов, перекручены нервы города магистралями проводов. |
