Подход правильный. Поскольку это формальный эксперимент, то искать здесь внятную историю не стоит. Сам Лобан говорит, что в фильм можно входить и выходить на любой минуте. Впрочем, если пересказать «Шапито-шоу», получится обманка, обычный анонс бытовой комедии, начинающийся словами: «У каждого свое путешествие к морю». Вот жизнерадостная девушка Вера тащит автостопом аутичного Киберстранника, с которым завязала отношения в Интернете и решила проверить в реале. Вот слабослышащий провинциальный пекарь сбегает из компании глухонемых собратьев по несчастью в дерзкое сообщество столичных панков-бездельников, марширующих к югу с пародийными пионерскими речевками типа: «Раз, два — Стэнли Кубрик, три, четыре — Дэвид Линч...» Вот известный актер (Петр Мамонов), рискуя, тянет своего сына-неудачника, которого не видел лет десять, по наказу Высоцкого в горы — мол, там поймешь, кто такой. А вот самопальный продюсер решает сделать из очередного эрзац-Цоя звезду и везет его в Крым на гастроли. Все они встречаются в Симеизе, по-советски убогом курорте, где некуда пойти, кроме как на нудистский пляж загорать, а развлекаться — в некое шапито-кафе с шоу двойников. При этом каждый из героев своей истории в других возникает как малозначащий персонаж.

Снято все это в манере «параллельного кино», знакового явления эпохи перестройки, где культивировались дух любительщины и заигрывание исключительно со «своей» аудиторией. Чем-то напоминает «Ассу» Сергея Соловьева, вдохновленную андерграундными художниками и теми же параллельщиками. Можно даже сказать, что это отклик теперешних неформалов на ту самую «Ассу», увиденную ими на границе детства и юности. Лобан, как и Соловьев, хочет преодолеть отчуждающую границу между фильмом и залом, чтобы вовлечь в экранное действо публику. Проблема в том, что этот безразмерный фильм рассчитан на ограниченную аудиторию. Кому-то балаган «Шапито-шоу» покажется обаятельным и смешным, а кому-то — затянутым и невнятным. Что можно сказать точно о «Шапито-шоу» — это капустник для синефилов. Здесь жонглируют персонажами, жанрами, музыкальными вставками и скрытыми цитатами. От классики Феллини до воспетого Тарантино американского грайндхауса, от Киры Муратовой до Дэвида Линча, от Гайдая до Годара. Если это и самодеятельность, то очень художественная.

Ирина Любарская

Редко встретишь государственного мужа, который помимо отслеживания модных книжных новинок (какого-нибудь очередного Стига Ларссона) всерьез интересуется поэзией. Нет, интересуется — это не то слово. Ведь первый зампред Банка России Алексей Улюкаев в юности, в золотую пору студенческих надежд и разочарований, пробовал ступить на поэтическую стезю. Печатался в «Студенческом меридиане», бывал на поэтических сходках. И если бы не замаячившее — в силу полученного образования — финансово-экономическое поприще, список маститых российских поэтов конца века вполне мог пополниться еще одним именем. Его место было бы где-то среди представителей питерской школы. Но грянули перестройка и так называемый гайдаровский призыв. Поэтому сегодня, читая Улюкаева, ловишь себя на мысли, что автору пришлось выбирать между двух жизней, и он выбрал одну в ущерб другой. Экономист будто бы затащил поэта в комнату с биржевыми сводками и запер на ключ...

А между тем, пишет Улюкаев всерьез, стихи для него отнюдь не способ «культурно расслабиться». В 2002 году он уже опубликовал сборник «Огонь и отсвет». Еще через несколько лет вышел СD-альбом «Между летним и зимним». Натренированное ухо могло уловить в нем настроение, чем-то напоминающее песни группы «Воскресение».

Сегодня мы листаем второй, полный улюкаевский сборник. В нем несколько циклов, первый из которых, по всему видно, получил свое название («До н.э.») сильно пост-постфактум. Не знаю, зачем автор решил так резко отделить раннюю лирику от зрелой. Ведь удачные тексты им были написаны еще в 74-м. В том числе, может быть, лучшая из его вещей «Ситцы-занавески»: «Не нужно память напрягать, она всегда готова здесь приукрасить, там солгать. Перелистай свою тетрадь, там правды нет ни слова. И все, что кажется тебе значительным и веским, колеблется в прошедшем дне, как легкий дым в печной трубе, как ситцы-занавески. Не нужно память напрягать, оставь ее, довольно. Там нет ни друга, ни врага, там день и ночь идут снега...»

Сейчас другие времена. Не только в экономике, но и в поэзии. Эпоха прекрасной ясности позади, размеры и метафоры усложнились. Поэтам все труднее становится впасть, «как в ересь, в неслыханную простоту». Алексей Валентинович внимательно прислушивается к окружающему литературному контексту. Но, похоже, в последние годы читать любит больше, чем писать. Хотя если пишет, то получаются стихи, приличные по меркам не только ЛИТО (в них Улюкаев, кажется, никогда не состоял), но и, скажем, отделов поэзии толстых журналов. Например, его подборка некоторое время назад выходила в «Знамени».

Он умело строит строфу и порой выбирает не самые простые формы, например сонет.

В его стихах, как водяные знаки (нет, основная профессия тут ни при чем!), проступают следы литературных предпочтений. Цитации, аллюзии, каждая строфа — как ларец с секретом. Тут и Золотой, и Серебряный век, и конец 20-го. Особенно много Бродского. Но также слышно эхо Пушкина, Баратынского, Тютчева, Пастернака, Мандельштама. Отсюда и авторские оговорки: «Ты скажешь: слишком много Мандельштама / В твоих словах. Ты светишь отраженным / И тусклым светом». А также кризисы раннего и среднего возраста. Но главное — есть то, что не подчинено возрастным категориям. Умение сопрягать слова. И прятать между ними то, что словами не скажешь.

Евгений Белжеларский

Не все читатели Владимира Войновича — создателя легендарного образа солдата Ивана Чонкина и признанного классика современной русской прозы — знают, что Владимир Николаевич еще и рисует. Вернее, по большей части пишет маслом. Его работы — старые и новые, на холсте и картоне — 25 января представит Театральная галерея на Малой Ордынке. В 90-е картины писателя-живописца довольно часто экспонировались в различных столичных галереях, однако в последние годы он почти не выставлялся, так что нынешняя персональная экспозиция — первая за долгое время.

За кисть прозаик взялся поздно — немногим более пятнадцати лет назад, когда ему уже перевалило за шестьдесят. Поначалу это занятие было для него своеобразной формой психотерапии — выплескивая на полотно свои фантазии и ассоциации, Войнович надеялся преодолеть затянувшийся творческий кризис. Однако внезапно живопись затянула писателя всерьез. «Я буквально сошел с ума, — рассказывает Владимир Николаевич, — за три года не написал ни строчки, только картины!»

Живопись Войновича — яркая, выполненная в сочной, пастозной технике, сочетающая в себе наивную манеру письма с концептуальной изощренностью, — неожиданно заинтересовала как поклонников его литературного дарования, так и людей, от литературы весьма далеких. Ориентируясь на любимых мастеров, работавших в жанре примитивизма (среди главных своих учителей Войнович числит Пиросмани и Таможенника Руссо), писатель сумел выработать свой особый, ни на что не похожий стиль: немного от митьков, немного от русского лубка и очень много от самого Войновича.

Автопортретизм (почти на всех картинах автор присутствует в том или ином виде — порой весьма забавном, как, например, на картине «Володя моется в бане», где писатель изобразил себя голым, в тазу и с веником в руке), мягкая ирония и обязательные литературные аллюзии — все это делает работы Войновича узнаваемыми и обаятельными.