Переворот в Чили и военный заговор в Аргентине, инициированные изнутри верхушкой общества и поддержанные США, были одними из возможных решений. Последовавший за ними чилийский неолиберальный эксперимент показал, что преимущества от возобновления процесса накопления капитала были в значительной степени потеряны в условиях насильственной приватизации. В начале и страна, и ее правящая элита, а также иностранные инвесторы благоденствовали. Эффект от перераспределения и рост социального неравенства оказались настолько неотъемлемой частью неолиберального процесса, что воспринимались как структурная составляющая эксперимента. Жерар Дюменил и Доминик Леви, проанализировав имеющиеся данные, пришли к выводу, что неолиберальная фаза неизбежно предполагала восстановление классовой структуры общества. В результате проведения неолиберальной политики в конце 1970-х доля национального дохода в распоряжении 1% наиболее богатых граждан США взлетела к концу столетия до 15% (почти достигнув предвоенного уровня). Доля национального дохода, приходящегося на 0,1% самых богатых граждан США, увеличилась с 2% в 1978 году почти до 6% к 1999-му. При этом соотношение средней заработной платы топ-менеджера и рабочего в американских корпорациях выросло с 30:1 (в начале 1970-х) до почти 500:1 к 2000 году (рис. 1.3 и 1.4). С большой долей вероятности можно утверждать, что в результате налоговых реформ, проводимых администрацией Буша, происходит концентрация дохода и богатства в верхних слоях общества, так как налог на наследство (то есть на унаследованное богатство) постепенно исчезает, налог на доходы и прибыль от инвестиций также уменьшается, а налогообложение заработной платы остается неизменным. США — не единственная страна, оказавшаяся в подобной ситуации. В Великобритании в период с 1982 года 1% наиболее состоятельных людей удвоили свою долю в национальном доходе с 6,5% до 13%. Если мы посмотрим глубже, то убедимся в необычной концентрации богатства и власти повсеместно. После неолиберальной «шоковой терапии», проведенной в 1990-х, в России образовалась маленькая и властная олигархическая система. Невероятный взлет неравенства доходов и богатства произошел в Китае после того, как там была введена практика свободного рынка. В результате волны приватизации в Мексике после 1992 года несколько граждан этой страны (например, Карлос Слим) вошли в число самых богатых людей мира по версии журнала Fortune. «В странах Восточной Европы и СНГ наблюдается невиданный ранее рост… социального неравенства. В странах, входящих в Организацию экономического сотрудничества и развития, также наблюдался серьезный рост неравенства в 1990-х», тогда как «разрыв в доходах одной пятой людей, живущих в наиболее богатых странах, и одной пятой живущих в наиболее бедных странах составлял 74:1 в 1997 году, 60:1 – в 1990 году и 30:1 – в 1960 году»[17]. Существуют и исключения из общей тенденции (в некоторых странах Восточной и ЮгоВосточной Азии разрыв в уровне доходов самых богатых и наиболее бедных граждан остается пока на «разумном» уровне – как и во Франции, см. рис. 1.3). Однако факты подтверждают, что неолиберальный поворот в определенной степени связан с восстановлением силы экономической элиты общества.

 Таким образом, мы можем говорить о неолиберализации либо как об утопическом проекте, призванном воплотить теоретическую модель реорганизации международного капитализма, либо как о политическом проекте, связанном с восстановлением условий для накопления капитала и власти экономической элиты. Я берусь утверждать, что на практике доминировала вторая из двух целей. Неолиберализация оказалась не очень эффективной для возрождения глобального процесса накопления капитала, но она оказалась невероятно успешной в отношении восстановления, а в некоторых случаях и предоставления власти новой (как это произошло в России или Китае) экономической элиты. Теоретический утопизм неолиберальной теории, я думаю, оказался действенным прежде всего в качестве системы оправдания и легитимизации любых средств, способствовавших достижению этой цели. Более того, факты подтверждают, что когда неолиберальные принципы вступают в конфликт с потребностью восстановления или укрепления власти элиты общества, то именно от этих принципов либо отказываются вовсе, либо изменяют их до неузнаваемости. Это ни в коей мере не отрицает способности идей становиться движущей силой историческо-географических перемен. Тем не менее становится очевидным наличие некоего «творческого» трения между влиянием неолиберальных идей и реальной практикой неолиберализма, изменившей процесс функционирования всего мирового капитала на протяжении последних тридцати лет.

Неолиберализм как потенциальный антипод капиталистическому социальному порядку и как инструмент разрешения проблем, присущих капитализму, долгое время скрывался под крылом общественной политики. Небольшая закрытая группа убежденных сторонников — в основном ученых-экономистов, историков, философов — объединилась вокруг известного австрийского политического философа Фридриха фон Хайека с целью создания в 1947 году Общества Мон-Пелерин (Mont Pelerin Society), названного так по имени курорта в Швейцарии, где проходили встречи. В числе наиболее известных участников — Людвиг вон Мизес, экономист Милтон Фридман и даже известный философ Карл Поппер. Философию общества можно описать следующим образом:

«Ключевые ценности цивилизации в опасности. На значительном пространстве Земли важнейшие условия для поддержания человеческого достоинства и свободы уже исчезли. В других районах им постоянно угрожают современные политические процессы. Положение личности и добровольных объединений граждан все больше подавляется произволом власти. Даже наибольшая ценность человека западной цивилизации – свобода мысли и самовыражения – оказалась под угрозой из-за распространения убеждений, которые, требуя толерантного к себе отношения и находясь пока в меньшинстве, стремятся добиться такого влияния, которое позволило бы подавить и искоренить все прочие точки зрения.

Члены нашей группы убеждены, что подобные процессы стимулируют развитие таких взглядов на историю, в соответствии с которыми отрицаются все абсолютные моральные нормы, а также развитие теорий, которые ставят под сомнение безусловную непреложность права. Кроме того, мы считаем, что подобные явления стали возможными в результате ослабления веры в частную собственность и рыночную конкуренцию. Без распространения влияния и инициативы, связанной с собственностью и конкуренцией, сложно представить себе общество, в котором можно было бы реально защитить свободу»[18].

Члены группы считали себя «либералами» (в традиционном европейском понимании) из-за непоколебимой верности идеалам личной свободы. Ассоциация с неолиберализмом указывала на их приверженность принципам свободного рынка, провозглашенным экономистами-неоклассиками, которые были сформулированы во второй половине XIX века (благодаря работам Альфреда Маршалла, Уильяма Стэнли Джевонса, Леона Вальраса) и пришли на смену более ранним классическим теориям Адама Смита, Давида Рикардо и, разумеется, Карла Маркса. Они, однако, не отрицали идеи Адама Смита о том, что «скрытая рука» рынка является наилучшим способом контролировать даже базовые человеческие инстинкты — обжорство, жадность, стремление к богатству и власти — для общего блага. Неолиберальная доктрина оказалась, таким образом, в принципиальной оппозиции теориям вмешательства государства,— например, теории Джона Мейнарда Кейнса, ставшей популярной в 1930-х как реакция на Великую депрессию. Многие политики после Второй мировой войны надеялись использовать кейнсианскую теорию в качестве инструмента контроля над цикличностью деловой активности. Еще агрессивнее неолибералы высказывались против теорий, поддерживающих централизованное государственное планирование. Одна из таких теорий была сформулирована Оскаром Ланге, который поддерживал многие положения марксизма. Решения государства, утверждали неолибералы, неизбежно будут приниматься под влиянием политических интересов и зависеть от расклада сил между заинтересованными политическими группами (профсоюзы, защитники окружающей среды, промышленные и торговые лоббисты). Решения государства по вопросам инвестиций и накопления капитала всегда были бы ошибочными еще и потому, что государство никогда не располагает такой полнотой информации, которая доступна рынку.