Выдержит лишь тот, кто способен извлекать все необходимое для жизни из пайки хлеба и жалкого лагерного приварка. В тех условиях погоня за лучшим требовала несоразмерной затраты нервов и энергии, которые себя не оправдывали. Жаркая молитва питает дух, а дух помогает телу. Надежда на Бога, мир в душе и спокойствие помогают обходиться без недостающего и извлекать все ценное из скудного лагерного пайка. Помощь в виде посылок допустима лишь при критических состояниях организма: из-за возможного шантажа привыкать к ней нельзя.

С заключенными обычно не стеснялись, и на этап вызывали, не предупреждая заранее. Утром в барак заходил нарядчик и сообщал, что зэка такой-то на развод выходить не должен. Когда все же опасались, что кто-нибудь пронюхает об отправке и спрячется, отводили в изолятор, а оттуда передавали этапным конвоирам. Марину за ее доброту и отзывчивость любили; не только многие заключенные, но кое-кто и из вольнонаемных относились к ней с благодарностью. Поэтому, когда список этапируемых из Вятлага на Воркуту пришел во вторую часть, одна девица в тот же день сообщила Марике все подробности, и я за несколько дней узнал о своей участи, сумел подготовиться, предупредить знакомых.

Из нашей пятерки «загремел» я один. По общему мнению, Воркута тогда была гиблым местом, но я уже был подготовлен к беде после памятной встречи с Курбатовым. За полтора месяца до этого я расписался под новым приговором, а теперь неокрепшего инвалида бросали в лютую зиму на Крайний Север строить железную дорогу. В сравнении с этим ужасом лесной лагерь, где я продолжал бы работать по специальности, представлялся курортом. Новая напасть не смутила мою бодрость и крепость духа, однако было обидно, что невозможно за себя постоять, а надо подчиняться и терпеть все измывательства.

В мыслях я был все время с теми, кто смог с оружием в руках восстать против надеваемого на народ ярма террора. Я считаю себя обязанным рассказать читателю о том, какое невообразимое количество людей уничтожено террором. Я веду свой внутренний счет и вправе дать на каждую сотню погибших на моих глазах по одному напоминанию. У того, кому полсотни лет угрожала машина террора, особенно, когда ее колесо его переехало и едва не задавило насмерть, достаточно оснований, чтобы об этом писать. Тем же, кто, к счастью, этого не испытал, надо для блага близких и своего собственного напрячь воображение, вникнуть, понять и поверить, когда предупреждают об опасности. Иначе может быть слишком поздно, чему немало примеров в недавней истории. С 1918 года трупный смрад из подвалов чекистов пополз по земле, залпы расстрелов возвестили немедленно о водворении власти подонков, но не сразу и далеко не все поняли жуть эпохи, пропитанной кровью застенков.

И даже из тех, кто осознал надвигающийся кошмар, лишь малая толика встала грудью на защиту народа, свободы, человеческих прав. Таков был Зандрок, словно родившийся для подвигов. Весной 1942 года его по спецнаряду вызвали в Кировскую трудколонию срочно налаживать производство сухопутных мин. Больше десяти дней он ждал конвоя, и все это время проводил в нашей мастерской, в разговорах. Я старался с утра исполнить обязанности в цехе, чтобы потом уже не отрываться, и с упоением слушал этого великолепного рассказчика. На германскую он попасть не успел, но в 1917 году прекрасный, чистый юноша с возвышенными, благородными идеалами был уже юнкером где-то на востоке, кажется, в Казани. Училище целиком примкнуло к белогвардейцам, став одной из наиболее надежных частей Колчака. Описание сражений, в которых он принимал участие, было необычайно увлекательным. Их бросали туда, где требовались самоотверженность и героизм. Поражала его стойкость и верность идее Белого движения. После того, как чехи предали и выдали Колчака для расстрела красным, Зандрок остался в числе малочисленных соединений, которые сохранили боеспособность и вырвались в Монголию… Он описывал годы эмиграции, Китай, прием у Чан Кай-ши, где угощали изысканным лакомством — мозгами еще теплой обезьяны, — а также гостеприимство в Японии, невероятное, с точки зрения европейских обычаев. В Шанхае или Маньчжурии он устроился вполне сносно, но все время ему чего-то не хватало. Он возвращается добровольно в СССР, и за недопустимую доверчивость платит годами ссылок, тюрем, этапов, лагерей. Так как предки его были из Шотландии, он казался мне неприхотливым вереском из тех мест, способным переносить суровые ветры и непогоды.

На исходе двенадцатого года заключения я познакомился в каторжном лагере в 1952 году еще с одним, не менее характерным представителем Белого движения. После ряда приключений мне удалось, наконец, выбраться на «спокойный» лагпункт и добиться перевода в мехмастерскую. Я завоевал там не безопасное, но зато не связанное с физическим трудом положение «романиста», а так как уже давно превзошел все тонкости описания выдаваемых нарядов, то легко выправил положение бедствующей бригады, еле-еле натягивавшей сто процентов. С моей легкой руки она стала передовой, перевыполняющей на бумаге план, работали в ней уже не десять, а двадцать человек, получали питание по наилучшему котлу и на руки — сотнягу сталинских рублей, что позволяло подкупать в лавочке хлеб, сахар, маргарин. Я чувствовал себя Одиссеем, вернувшимся из странствий к подобию покоя, был окружен друзьями, в которых недостатка у меня никогда не было. Однажды вечером ко мне на койку подсел великан, которого я заметил раньше в другом отделении барака, и, протягивая ладонь размером в штыковую лопату, отрекомендовался: Наездник Нечкин. Я сразу не понял, но оказалось. что до ареста он работал на ипподроме, а смолоду был военным кавалеристом.

Из уст бывшего тифлисского корнета, ерника и циника полились тысячи рассказов о царской России, согласный хор которых подтверждал, что в предвоенные годы страна переживала невиданный расцвет. Шумно, весело было в офицерской среде на Кавказе, рекой лилось вино, но в 1914 году началась война. Отличный командир, участвует в десятках боев, берет Эрзерум, получает несколько раз Георгия, становится очевидцем развала Кавказской армии и ее позорной эвакуации. Его природный скептический ум не щадил ни Распутина, ни Протопопова, а Родзянко с Милюковым он величал предателями и фанфаронами. Насмотревшись на расправы с офицерами, начальниками станций, избежав их сам благодаря своей отваге и физической силе, пользуясь уважением у своих солдат, он добрался до Ростова, и там с несколькими подчиненными вступил в армию Деникина. Весь путь атак, побед, отступлений он прошел до конца, хотя никаких иллюзий у него не было. Себя он, впрочем, никогда не забывал, в Кременчуге даже участвовал в ограблении ювелирного магазина и частенько отпрашивался в тыл для пьяных кутежей. Если денег не хватало, чтобы расплатиться, то в отдельном кабинете подрисовывали на портрете Деникину страшные усы, вставляли в рот окурок и, позвав хозяина, кричали: «Как смел? Застрелить, как собаку!», и тот был рад-радешенек спровадить гостей без денег. Но даже компрометируя подобными выходками движение, он продолжал болеть за него, и его возмущало, что в полку лошади не подкованы, как в красной коннице Буденного. Солдатом он остался до конца и беспрекословно исполнил последний приказ об участии в арьергардных боях, прикрывающих эвакуацию Белой армии. Когда отходили последние пароходы и многих оставляли на берегу, верный себе, за пару бриллиантов он купил место на санитарном пароходе и поэтому одного раненого снесли на берег. Лагерь в Галлиполи вызвал у него горький смех. Он вырвался оттуда и попал в Александрию, где после пьяного дебоша в английском гарнизоне его посадили в военную тюрьму. Там он отказался исполнить установленную процедуру — вынести ночную посудину и вернуться в камеру — на том основании, что он гость короля Георга Пятого. Позднее тот, по рассказам Нечкина, даже пригласил во дворец великана, настолько импозантны были его внешность и находчивость в разговоре. Вскоре бриллианты кончились, он нанимается на ипподром. Именно к этому времени в СССР объявили нэп и прощение всем, кто вернется. Он вряд ли поверил посулам, но, рассчитывая все же на свой ум и работу скромного наездника, приехал тоже в большевистскую страну.