— В период Временного правительства в 1917 году он приезжает на побывку. Когда он вышел на площадь у Александровского вокзала в Москве, на него наскочили солдаты с намерением сорвать погоны, но через несколько секунд нападавшие катались по мостовой, испробовав его медвежью силу, а остальные стояли вокруг с озадаченным видом. В Америке он непременно стал бы чемпионом по боксу… Он вспомнил об этом происшествии в отсутствие дневального, рассказывая нам о столкновении с начальником управления Левинсоном в сорок третьем, когда чекистам нацепили старые русские погоны, а он отмочил что-то по поводу звездочек, которые с него сняли двадцать пять лет назад и теперь надели на другие плечи…

— В Белой армии Колчака он был ранен и захвачен в плен, но его не расстреляли, так как он согласился проводить подготовку красноармейцев. В 1920 году он воевал в рядах Красной армии с поляками. Затем следуют годы мытарств, преследований, тюрем, лагерей, ставших единственным местом, где он мог существовать в условно вольнонаёмном состоянии.

Николаевский не был, конечно, ни античным героем, ни крестоносцем, воодушевлённым великим религиозным порывом, ни солдатом швейцарской гвардии, погибшим во имя долга, ни повстанцем Усть-Усы, ни гордым защитником Алькасара… Но я с большим уважением отношусь к этому человеку. Он сошел с прямого пути только когда движение было разгромлено, а до этого служил ему верой и правдой. При советской власти он влачил жалкое окололагерное существование, хотя другие царские офицеры, обеспечив победу Красной армии, затем немалое время подвизались в военных академиях и училищах, дожили до второй мировой войны и снова подпирали собой этот режим. Если бы при иной, новой тактике войны за несколько суток в лагерные центры были бы сброшены десанты. Николаевский оказался бы сразу одним из неповторимых полководцев, за ним пошли бы когорты заключённых, и он был бы на своем месте. Спрашивать с рядовых людей как с праведников и героев можно лишь тогда, когда политика больших и малых держав подчиняется ясным этическим нормам. Иначе ошибки великих мира сего перекладываются на плечи простых людей, прекрасно подготовленных для выполнения своих задач, но не способных на ходу исправлять громадные промахи эпохи. Люди — члены великого незримого человеческого братства, и коль скоро каинам удалось объединиться, пора, наконец, этим заняться и авелям.

Бухгалтером КБЧ был милейший усач — бывший казачий есаул. Компания была вполне подходящая, и я не сомневаюсь, что мы нашли бы общий язык, но дело портил дневальный и рассыльный оперуполномоченного, одновременно — главный осведомитель. Это был мрачный украинец с совиными насупленными бровями — личность страшная и отвратительная. Когда он появлялся в любом бараке, все знали, что он пришел вызвать кого-то на допрос. Немало людей он спровадил в изолятор не только по заданию «кума», но и по своей собственной инициативе. В любое время он, естественно, мог наговорить и на меня. Правда, гарантией того, что за мою личность в скором времени не возьмутся, было только что перенесенное следствие и новый срок; я и так был уже на самом дне. Чекистов беспокоят в первую очередь те, кто наверху, у власти, у кого влияние. Поэтому я спокойно выполнял свои пустяковые обязанности и не обращал никакого внимания на оберсексота. Моя должность в тот момент была крайне удобной, так как я удачно выменивал свой табак и покупал продукты питания. Так продолжалось около месяца, пока моего начальника не сняли и не перевели в пожарную команду за зоной, а на его место не посадили освободившегося из заключения отпетого стукача осетина Дебирова. Общество двух оберстукачей не предвещало ничего хорошего. Атмосфера резко ухудшилась, пошли косые взгляды, недомолвки. Было ясно, что я чем-то им мешаю. Надо было срочно уходить самому. Временно спасало лишь то, что медицинская комиссия признала меня инвалидом самой тяжелой группы, а без этого меня немедленно списали бы на общие работы. Случай помог: конструктора с лесозавода забрали на этап и мне предложили занять его место. К тому времени ноги уже окрепли, и я с радостью согласился. Прошло два месяца, и когда я вполне освоился на заводе, став снова «незаменимым», меня также вызвали на этап.

О резкой перемене в своей судьбе я узнал за два дня при таких обстоятельствах. Был конец рабочего дня; я стоял с краю у вахты лесозавода под лампой, хорошо освещающей прилежащий участок. Я был хорошо виден вполоборота с дорожки, идущей вдоль «линейки», на которой строилась колонна. Сокращенный путь между оперативно-чекистским отделом и тюрьмой на пятом лагпункте лежал через лесозавод, и внезапно я заметил начальника следственной части Курбатова. Он был в белом полушубке, в фетровых валенках и в бобровой ушанке. Я следил за ним взглядом. Вдруг его черные, как угли, глаза скосились в мою сторону, на губах появилась отвратительная усмешка, страшная гримаса резко исказила его довольно благообразное полное лицо. Второй раз я увидел дьявола, и приготовился к самому ужасному. Позже мы узнали, что Курбатов нас направил на этап смертников, но, к счастью, железная дорога Котлас — Воркута оказалась к этому времени уже достроенной. Расчет его заслать нас в самое истребительное место был правильным, ибо на строительстве этой дороги погибло огромное количество заключенных. Ошибка произошла по причине засекреченности строительных объектов, и Курбатов не знал, что железнодорожные работы уже закончены. Поэтому мы попали в город Воркута.

Как-то осенью сорок второго мы возвращались с Юрием из мастерских. День выдался тяжелый, задержались допоздна и потому решили немного пройтись. Не доходя лагпункта, мы свернули на дорогу, ведущую к мосту через речку Нырмоч и, мирно беседуя, смотрели на черные студеные воды под нами. Вдруг мы услышали возглас: «Руки вверх!» и увидели начальника тюрьмы с пистолетом. Мы выполнили его команду и спокойно объяснились. Он нас узнал, но маскируя страх бдительностью, — время-то было военное — повел на вахту. Юрий вполне спокойно пережил этот смешной эпизод, но позднее обрушился на меня за предложение постоять на мосту, а заодно и за разговоры о побеге… Человек он был мужественный, стойкий, надежный, но осторожность его перешла грань допустимого.

Вопрос это крайне сложный. Будешь играть с опасностью, проявишь безумие — тебя уничтожат и погибнешь без толку. Доведешь осмотрительность до предела, — может, и уцелеешь, но для общего освобождения ты наверняка ничего не сделаешь. Будешь ждать да ждать, а когда пробьет твой час, чекисты все равно посадят. Об этом говорило астрономическое число выдуманных дел. А раз так, то надо было быть начеку, но как-то действовать. Осторожность должна быть щитом бойца, а не темными закоулками, куда прячется беглец.

В дальнейшем, после заключения, осторожность была неизменным спутником моей жизни. Я не посвящал ни одну живую душу в свои разработки, а чтобы не обманывать ближайших родных и избавиться от постоянного надзора, обеспечил себя отдельной маленькой квартирой. Иногда, в целях изучения обстановки, людей, их настроений, мыслей, я устраивал «прорывы» моей брони. При этом я напрягал шестое чувство и воображал себя рысью в дремучей тайге, которая, неслышно крадучись, улавливает малейший тревожный звук и запах-Часто в электричке, когда я по обыкновению читал книгу, внимание привлекала вдруг чья-то неосторожная беседа, а чаще — вольные рассуждения подвыпившего человека. В таких случаях, если невозможно ограничиться ролью слушателя, а необходимо проявить живой интерес, то, как правило, ценность и уровень сведений зависят от твоей открытости. Точно так же ты ей обязан отдачей собеседника, когда ты сам начинаешь скользкую тему или поддерживаешь ее.

В той действительности, когда приходилось общаться в течение ряда лет с некоторыми характерными людьми и изучать по ним направление внутреннего развития общества, все целиком зависело от обдуманной дерзости, смелости, ибо без таких самопроявлений никого за железным занавесом на откровенность не вызовешь.