— Борис знает, почему он подписывает, — огрызнулся я, — мог их сейчас подписывать кто-то другой.

— Ну, ладно, препираться нечего. Бросай кантоваться. В Бутырках, на нарах, ты был смелым, а в лагере запел другое…

— Да что вы от меня хотите?

— В лагере нет муки. На мельнице авария. Неделю или больше заключенные не получают ни грамма хлеба. Привезли состав ячменя и ржи. Складов нет, зерно сбросили прямо на землю и кое-как прикрыли. Оно начинает преть. Надо незамедлительно его перемолоть. Необходимо срочно изготовить 2 постава и несколько крупорушек. Один Юрий не в состоянии справиться. Ты — конструктор и должен вместе с ним разработать чертежи мельничного оборудования.

К тому времени я уже очень хорошо понимал, что означает умственное напряжение в условиях доходиловки, да еще когда перестанут давать хлеб. Только Юрий мог оценить, какой хомут на меня набрасывают. Всякое планирование и нормирование — сущая мелочь по сравнению с конструкторской работой. Расход фосфора, который, как тогда считали, необходим для питания мозга, несравненно возрастет. Однако деваться некуда. Откажись, совесть загрызет — станешь убийцей зэков. Страшно подумать об обреченных на лесоповал. Каково им придется — пилить по пояс в снегу в ледяные морозы, да еще без хлеба…

Я согласился, но при одном условии: как кончу, обратно в электроцех.

На следующий день мы начали с Юрием разработку конструкций постава и крупорушки, о которых до этого оба не имели ни малейшего представления. Заключенный мельник, имевший пропуск на бесконвойное хождение за зоной, зашел к нам и на пальцах объяснил суть дела. Мы дали ему задание произвести необходимые замеры и начали «вкалывать», на этот раз отнюдь не по-лагерному. Юрий был природный конструктор, я ему во многом уступал, но в целом работа двигалась успешно и достаточно быстро. Даже в нормальных условиях работа конструктора требует перерывов, а когда голова начинает кружиться от голода — паузы необходимы. Отдыхая, мы беседовали о многом.

Новую струю в разговоры вносил двадцатипятилетний Борис Р., получивший три года за сионизм. В причудливой гирлянде выдуманных дел обвинение, предъявленное ему, звучало как истинное, настоящее. Он охотно рассказывал нам о зарождении этого движения, о его основоположниках. Особое его восхищение вызывал Жаботинский и поэтому в свою нехитрую обтрепанную одежду Борис ухитрялся всегда ввести сочетание белого и голубого цветов. Он познакомил нас со средневековой историей еврейского народа и гордился своим родом, происходящим из Испании. «Испаниолы», как он называл своих предков, были, по его словам, наиболее одаренными и яркими выразителями еврейской нации, как бы ее духовной аристократией. Борис мечтал о воссоединении евреев на чисто добровольных началах, с созданием национального еврейского государства. Все это казалось мне справедливым и правильным, и с 1941 года я стал сторонником сионизма.

В 1967 году я убедился в жизненности и стойкости своих взглядов. Вернувшись летом со своего крошечного садового участка, куда уехал на несколько дней из Москвы, я заглянул вечером к знакомым и застал их за занятием весьма необычным для умных людей их круга — они слушали советскую радиостанцию, передававшую последние известия. Оказывается, уже три дня шла война между арабами и Израилем. Я стал расспрашивать, внимательно перечел за эти дни газету «Правда». Меня здорово забрало за живое, сам того не замечая, я напряг шестое чувство, так как располагал только необъективной информацией. Мои сомнения исчезли: передо была картина коалиции всех соседних с Израилем государств, образованной с целью стереть его с лица земли. Я уловил главное: если Насер победит — вырежут всех израильтян.

Египтяне, сирийцы, палестинцы мне не сделали ничего плохого, я их не видел, не знаю и желаю им всем справедливого, достойного и бескровного разрешения конфликта.

«Жестоковыйность» евреев мне известна. Были у меня среди них и враги. Молодым, я считал их виновными в победе коммунистического переворота в октябре 1917 года. И вот, в тот вечер я ощутил надвигающуюся на них беду как свою собственную.

— Я был мал, когда шло уничтожение России и лучших сынов…;

— я был юн, полон сил и доброй воли, но гнилое окружение не подсказало мне пути, и я остался в стороне, когда шло уничтожение крестьян, когда громили Церковь. Более того, внешне мое поведение было таким же, как у сторонников зла;

— в расцвете сил, в неволе, я не сумел поднять рабов на восстание и тем предупредить их бесславную гибель;

— и вот, я умудрен, опытен и снова перед моим мысленным взором надвигающееся массовое уничтожение столь много пережившего народа…

И тогда я сказал себе: «Богоизбранный народ только что потерял шесть с половиной миллионов. Ему угрожает смертельная опасность. Твой долг идти и защищать его от гибели».

Пока не кончилась победой Шестидневная война, я не находил себе места. Но так как после возвращения в Москву для меня одна неволя лишь заменилась другой, я не мог реализовать свое решение.

Теперь я, наконец, на свободе и заявляю: если над Израилем снова нависнет угроза уничтожения, и рука моя способна будет держать автомат, я попрошусь добровольцем в его армию.

Предсказанная бесхлебица наступила в разгар наших конструкторских работ над мельничным оборудованием. Запасы смолотого зерна были ничтожны, и поэтому авария на мельнице и ее четырехдневный простой привели к шестидневному лишению зэков хлебного пайка, ибо нужно было добавочное время на размол зерна, перевозку муки и выпечку…

Даже самый жестокий, но руководимый здравым деловым смыслом, хозяин заставил бы в эти шесть дней работать только двоих конструкторов и бригаду ремонтников, обеспечив их кое-каким питанием… Всех остальных, некормленных, работяг он оставил бы в бараках.

Трудно себе представить рабовладельца, который выгонял бы на работу за шесть-восемь километров от жилья в морозы, пургу, глубокий снег 35 000 истощенных человек, лишив их при этом на шесть дней питания.

Здесь, в Кайских лесах, это черное, дьявольское, эсэсовское дело вершили какие-то незаметные, плюгавые, серенькие, ничтожные людишки.

Быть может, начальник лагпункта Портянов и начальница второй части Ткачева, зябко поеживаясь у себя в кабинете и ни в коем случае не подавая вида, что жалеют заключенных, обменивались скупыми фразами:

— Падеж рабсилы резко увеличится и это сможет отразиться на выполнении плана лесоповала и лесосдачи…

— Да, но сделать даже при желании ничего нельзя. Без директивы управления я не могу сам отменить работы. На запрос центр ответил, что если лагерь сорвет поставку дров для Пермской железной дороги, то своей головой ответит начальник всего лагеря.

Если так рабски подчинялись власть имущие, то о нижних чинах и говорить нечего. Нарядчики, комендатура, санчасть, военизированная охрана выполняли то, что им приказывали, не рассуждая, а заключенные попадали в душегубку. Вроде все буднично, обстановка повседневная, люди заняты своими обязанностями, выполняя понятные распоряжения: нужны дрова. Но руками этих обыкновенных людишек вершится чудовищное преступление, массовое убийство. Система дьявольская — каждый ссылается на приказ, виноватых нет, значит, все сводится лично к товарищу Сталину.

Казнь на электрическом стуле, как рассказывают, производится несколькими палачами, и каждый из них включает свой рубильник независимо от других. При этом никто из них не знает, кто включил последний рубильник, и может не считать себя убийцей.

Описываемая система имеет много общего с обслугой электрического стула, но есть и существенные различия. По мере возвышения этажей пирамиды сталинской деспотии происходит нагнетание страха сверху вниз. Кроме того, велика роль колоссального количества сексотов, просматривающих большинство щелей жизни. Своими доносами они парализуют возможные иногда движения в чиновничьих душах, направленные на смягчение участи подвластного им населения.