— в полевом уставе было прямо сказано, что офицер должен быть жесток, и при серьезном ослушании обязан застрелить своего солдата;

— в плен сдаваться было запрещено самым категорическим образом. Вместо этого солдаты и офицеры обязаны были покончить с собой. Попавший в плен официально рассматривался как «изменник родины» с вытекающими для его семьи последствиями;

— в тылу атакующих частей находились заградительные отряды из свирепых карателей. Они стояли на определенных рубежах или находились в танках, приданных военной части как бы для поддержки[11];

— партийная и комсомольская прослойка, по замыслу творца концепции, обязана была проводить в жизнь любые решения, приказы и доносить обо всем происшедшем, увиденном, услышанном;

— солдат разлагали изнутри сетью стукачей (сексотов), навербованных из их же среды;

— созданы были политотделы, представляющие дополнительный глаз и щупальца. Они выискивали тень недовольства, внедряли угодные режиму установки, разжигали низменные инстинкты. Каждый солдат был на учёте, все были разделены по степени надежности. Имена и адреса родных тоже были известны: солдатам неизменно вдалбливали, что в случае их обвинения и наказания семья поплатится, и к ней будут применены законы об изменниках родины;

— террористическая система управления давила на солдата угрозой. Любой из них за незначительное нарушение немедленно мог быть отдан под военный трибунал. Не по законам, а по действующей в данный момент инструкции его могли расстрелять, отправить подыхать в лагерь или, в лучшем случае, в штрафной батальон. Многочисленные судьбы их товарищей служили тому примером;

— изобретен был новый отдел «СМЕРШ» (смерть шпионам), представлявший собой ничем не прикрытую диктатуру чекистов над личным составом воинских частей;

— созданы не виданные по своему количеству ни в одной армии трибуналы, в распоряжении которых были караульные и комендантские части, производящие охрану и расстрелы приговоренных;

— офицеры, за исключением идеалистов, только по внешним признакам напоминали офицеров нормальных армий. Понятия чести, человеческого достоинства, подлинного товарищества у большинства отсутствовали. Их чин зависел в первую очередь от политической благонадежности. Большое место в сознании занимали партийные директивы, политические установки, интриги и обязательное безбожие[12].

Правомерен вопрос: можно ли ярких представителей такой идеологии, пропитанных ядом системы и имеющих неограниченную власть над солдатами, считать офицерами? Конечно, нет. Это — искусственно созданный уродливый гибрид военного начальника, партийного деятеля, чекиста, политического холуя, трясущегося за свою шкуру и ради своего благополучия способного на все. Это не офицер, а какой-то древнеперсидский сатрап, мыслящий категориями сталинизма. Гениальный генералиссимус был бы очень доволен, если бы все его командиры были такими. Но в условиях войны, когда число военнообязанных равнялось двадцати миллионам, не такое уже малое количество мобилизованных офицеров сохранило ряд черт, отличающих европейские военные традиции; однако, скованные системой подавления, они не могли заметно изменить сущность армии. И если бы один из них захотел — по традиции русских императорских офицеров — стать «отцом-командиром», то попал бы немедленно в список неблагонадежных, как человек, который стремится завоевать у солдат «дешевый личный авторитет» с далеко идущей целью.

И второй вопрос: является ли солдатом — в общезначимом смысле слова — нижний чин Красной, или, как она стала позже называться. Советской армии? Конечно, нет. Он — порождение невиданного терроризма, невольник, которого вооружают на время боевых операций. Направленная на него обработка такова, что даже выйдя из поля воздействия системы, механизмы автоматического конформизма и искусственно привитых установок продолжают в нем действовать по линии условных рефлексов. Именно этим следует объяснить немало случаев внешне патриотического, а по существу просталинского поведения людей в окружении и в плену, ничем не отличавшегося от действий патриотов-идеалистов, в ком ненависть к Гитлеру превышала все остальное.

Сталинские способы ведения войны, с позиций европейской военной науки, являются воскрешением и усовершенствованием военных установок древних восточных деспотий. А говоря на современном языке, это — чекистская террористическая система в армейском одеянии. Основная особенность сталинской стратегии в том, чтобы гнать с сатанинской жестокостью порабощенную людскую массу, не считаться с потерями, подавлять не военным талантом, а волнами смертников, бросаемых в наступление бессердечными сатрапами во имя спасения собственной шкуры и грошовых наград. Совершенно ясно, что не одними кровожадными наклонностями Сталина определилась такая бесчеловеческая структура. Такая армия нужна только принудительному античеловеческому террористическому режиму, глубоко отвратительному для народа, и служит целям закабаления остальных стран. Конечно, следует выделить:

— идеалистов, горевших огнем патриотизма, не замечавших или отмахивавшихся от всего, что оскорбляло их чувства;

— тех, кто служил в армии по безысходному принуждению, так как на них было направлено острие террора;

— тех, кто слепо или под угрозой расстрела выполнял черновую работу подавления.

Остальные, сознательно поддерживавшие эту древнеазиатскую, модернизированную современным сатанизмом систему, достойны позора.

Создается впечатление, что Сталин даже считал для своей диктатуры выгодным, чтобы было уничтожено побольше обстрелянных, видавших виды солдат, а то в дальнейшем они вдруг обнаглеют, да начнут, выражаясь по-лагерному, «права качать». Цифры подтверждают: число убитых немцев, сражавшихся на всех фронтах, исчисляется в три с четвертью миллиона, военные потери СССР в этой войне — пятнадцать миллионов[13]. Грубо говоря, на одного убитого немца приходится четыре советских солдата. В действительности же — почти пять, так как Германия воевала со всем миром, а СССР, кроме Германии, — только с небольшими армиями Италии, Венгрии, Румынии. Потрясающее соотношение, которое теперь уж никак нельзя приписать отсталости, «бездарности» царского правительства и прочим агитационным выдумкам. Ведь вся жизнь задолго до войны была подчинена подготовке к ней. Для этого создавали тяжелую промышленность, провели коллективизацию, «очищали» тыл, обучали «революционной стратегии».

Во время первой мировой войны потери были почти равными: на одного убитого немца — один убитый русский. Исключением был 1915 год, когда у русской армии не хватало снарядов, и ее убыль была больше немецкой: объяснялось это общей. ошибкой всех вступивших в войну правительств, полагавших, что война продлится всего четыре-шесть месяцев. Однако, опираясь на патриотические деловые круги, царское правительство с исключительной энергией и оперативностью исправило положение. Вот почему до свержения царя фронт держался, значительных успехов немцы на востоке не имели, а русские войска совершили операцию Самсонова, давшую возможность французам отстоять Париж, заняли Галицию, взяли Эрзерум, осуществили брусиловское наступление, были подготовлены к огромному прорыву западного фронта в 1917 году. И если бы не предательство, глупость и измена на фронте и в тылу, Россия одержала бы одну из величайших побед в своей истории.

Никто из сильных мира сего ставки на заключенных не сделал, и не удивительно, что безнадежность своего положения я ощущал особенно остро. Подавляющее большинство инженеров, занимающих менее заметные лагерные посты, но все же ответственные за ту или иную работу, испытывали схожие переживания и мысли. Все мы были какими-то пленниками, привязанными к столбам, вокруг которых кружились взбесившиеся каннибалы, время от времени отвязывающие для своего «обеда» новую жертву…