Бабченко предлагает взглянуть на эту войну не из генерального штаба, где на столах разложены карты с наглядной демонстрацией стратегий и тактик, где счет идет на условные единицы человеческого и технического ресурса, а с позиции этой отдельно взятой у. е., потерявшей всякое представление, что и зачем она здесь делает. Из этой точки не видно карт и не слышно перспективных планов — зато война превращается в реальность, данную во всех возможных ощущениях. Отсюда она выглядит статичной: нет никакого явственного движения — ни вперед, ни назад, взводы, полки, части хаотически перемещаются по абсурдистски раскроенной местности, чьей-то волей, навряд ли человеческой, обреченной на разорение. Она разорвана на совершенно отдельные, не складывающиеся в единую картину эпизоды, тяготеющие к взаимному опровержению: враг появляется неслышно и исчезает бесследно, ответом на его одиночные и слишком часто точные выстрелы оказывается только беспорядочная паническая стрельба, от которой может погибнуть кто угодно — не успевшая спрятаться в подвал девочка или внезапно взявшая «точку» своя же часть.

В этой прозе нет и не может быть политических разоблачений, пафосного обнажения «всей правды об этой войне» — здесь есть только личное переживание войны как неизвестно кем и для чего назначенного, но уже совершенно неизбежного опыта. Здесь есть попытка описать, что чувствует человек, обреченный ежеминутно находиться среди смерти, но не думать о ней, потому что сейчас, в любую данную минуту, он чувствует совсем другое: холод, голод, жажду, тоску по дому. Просто потому, что он — пока еще — остается живым.

Рассказ Алексея Лукьянова «Палка» тоже связан с армейской темой, но она повернута у него совершенно иначе: Лукьянов помещает своих героев в армейский дурдом, где своей участи ожидают частью «косари», частью действительно слетевшие с катушек служивые. Автор совмещает в одном тексте откровенно фантастический и сугубо реалистический пласты. Он локализует действие в городе «Хибаровске» и сразу же делает реверанс в сторону Пелевина, который рассказчику, ненцу, послужившему в космических войсках, представляется просто «щенком»… Злоключения ненца начинаются с первой увольнительной, когда неизвестные злодеи избивают его до полусмерти, напоследок вколотив ему в макушку гвоздь. С этим гвоздем, не повредившим жизненным функциям, он и попадает в дурку, обретя к тому же способность время от времени «транслировать» передачи радиостанции «Маяк».

В дурдоме фантастика как-то сразу кончается, уступая место тошнотворной реальности. Быт и нравы заведения описаны столь точно и правдиво, столь характерны и узнаваемы детали и обстановка этой дивной школы жизни, а авторская стилистика вмещает в себя, к счастью, еще и здоровый (во всяком случае, в данных обстоятельствах прямо-таки необходимый) юмор, что картина получается весьма эффектной.

Дополнительный колорит придают неизбежные в любом узилище — хоть тюрьме, хоть психиатрическом отделении — предыстории узников (в данном случае — пациентов). Поскольку госпиталь военный, естественно, что эти предыстории — не что иное, как миниатюры на темы армейской жизни. А если учесть, что все они послужили прямой дорогой в соответствующие палаты, то не составляет большого труда догадаться, в каких тонах предстают в этом тексте не только психиатрическая лечебница, но и вооруженные силы…

Впрочем, иногда реальность все-таки прогибается под напором несломленного человеческого духа — особенно в тех случаях, когда этот дух упорно стараются сломить. До какой-то поры он сжимается подобно пружине, но потом… Потом пружина со свистом расправляется — и реальность со всеми ее дурацкими законами и правилами летит к черту.

И тогда в отделении начинаются странности, чем дальше, тем больше клонящиеся в сторону фантасмагории. Завершается дело своего рода апофеозом: один из «лечимых» обнаруживает способность стрелять из никак не предназначенных для стрельбы предметов — из палки от швабры, например. И поднимается на открытое сопротивление — сначала оборзевшему «деду», принявшемуся методично изводить безответного тихоню, потом попытавшемуся навести порядок «персоналу» и наконец, уже за пределами больницы, которую самовольно покинул, берет на себя роль «санитара леса», начав шествие по тропе мести с уничтожения банды отморозков, вколотивших некогда гвоздь в макушку рассказчику…

Рассказчик, кстати, не то чтобы очень склонен писать апологию этого взбунтовавшегося героя. Заканчивает он весьма щекотливым вопросом: «Бог ли заряжает швабру?», предоставляя каждому решать эту апорию на свой вкус и выбор. Между тем сам заход в это философическое пространство говорит о многом — в частности, о том, что современную прозу интересует не столько бытовое, сколько все-таки метафизическое. И это очень хорошо. Чтобы стоять, надо держаться корней…

Если верить журнальному предуведомлению, подборку «Новые имена» (куда вошли и стихи, но на эту эфемерную субстанцию и дышать-то страшно, не то что лезть в нее с грубым анализом) составили произведения, добытые, во-первых, из завалов «Дебюта», во-вторых, на прошлогоднем Форуме молодых писателей и, в-третьих, просто пришедшие по почте. То есть по двум позициям — обычный самотек? Если вы не имели дела с самотеком, смею заверить: это — страшная сила. Тем более страшная, что приносит в основном одну глухую тоску (плюс ненависть к любой измаранной буквами бумаге). Если даже «октябрьская» редакция немного лукавит и перед нами не самотек в чистом виде, а, допустим, несколько, как бы это выразиться, срежиссированный, то даже при таком варианте все это означает, что дела в литературе обстоят очень и очень неплохо. Прямо сказать, обнадеживающая какая-то картина. При таких заявках лет через пять можно уже, севши рядком да поговорив ладком, ожидать из тех же источников и роман (чем черт не шутит?).

Если только этих новых никто не испортит и не развратит — или они сами себя не испортят, стараясь где ползком, где катком (как сказывается в наших правдивейших сказках) пропихнуться в заветный круг «богатых и знаменитых».

Но в любом случае на данный момент можно, кажется, сделать робкий выдох…

Пусть печатные и электронные отклики «невнимательного света» были пока одиночны и мимолетны, хоть и весьма высоки, думаю, что выражу не только свое мнение: новые публикации Инны Лиснянской стали главным поэтическим событием последнего года, и вряд ли ошибусь, добавив от себя, что и начала нового века. Будто российская послеперестроечная поэзия, пребывавшая целое десятилетие словно бы под наркозом, вдруг очнулась и обводит теперешний день новыми глазами.

Разумеется, все это время литературная жизнь худо-бедно протекала, писались стихи, вручались премии, но после «вулканических» событий конца восьмидесятых, когда в полном объеме вышла из-под спуда литература двадцатого века, включая и авангардный на тот момент андеграунд, поэзия эволюционировала естественно и без каких-либо значительных потрясений, скорее подводя итоги предыдущему периоду и только что-то намечая. По крайней мере с грандиозными событиями, что произошли за эти годы со страной, сопоставить в поэзии по большому счету нечего. Время, очевидно, сказалось на всех, поскольку и не могло не сказаться, но кто смог высказать время?

Поэзия Инны Лиснянской, которая так же в конце восьмидесятых вернулась к широкому читателю после более чем десятилетнего запрета, оказалась востребованной и в последующее тяжелое и катастрофическое для многих талантов десятилетие безвременья. Правда, как и у большинства уже сложившихся поэтов, особых перемен в ее творчестве не наблюдалось, но это при достигнутой высоте и не было обязательно. Уже само по себе удивительно было, что этот суховатый, негромкий, но твердый до резкости, бескомпромиссный в нравственном и эстетическом выборе и классически ясный голос нет-нет да и слышался со страниц ставших малотиражными толстых журналов или тоненьких книжек народившихся частных издательств и, признаться, обнадеживал. И в том, что у поэзии помимо развлекательной и саморекламной функций есть еще и высокое предназначение. И в том, что верна пушкинская формула: покуда жив хоть один «пиит», носитель вертикального видения мира, какие бы значительные силы ни пытались убедить общество в онтологической постмодернизменности мироздания, она, эта вертикаль, все-таки существует.