Если слависту из Кёльна удалось, как мне кажется, пройти по зыбкой грани между жанрами популярного путеводителя по иностранной культуре и монографического исследования, то Александру Личеву так и не посчастливилось в книге «Понять Россию. Ключ к русской сущности» нащупать верную тональность разговора. Здесь нет ни малейших признаков личной, биографической заинтересованности автора в прояснении обсуждаемых проблем[115], нет также ни академической обстоятельности, ни эссеистической яркости и парадоксальности изложения[116]. Полноте, да что же есть-то? — спросит заинтригованный читатель. Ничего, ничего, молчание… На четвертой странице багряной обложки книги Личева всем, кто уже успел посетить Россию лично либо убедиться в ее загадочности заочно, обещают некий «концентрат факторов, оказавших решающее влияние на формирование духовности этой страны и ее людей». Дело ясное: после чтения книги любой желающий сможет приблизиться к пониманию «загадки России». В предисловии Л. Гельдзетцера, тоже дюссельдорфского профессора, логика «не бойтесь русского медведя» получает дальнейшее развитие: «нерусские смогут прийти к утешительному заключению о том, что русские тоже люди, они имеют с каждым из нас столько общего, что к ним уже на основании этой общности возможно отнестись с симпатией».

Трудно возражать против риторики толерантности как таковой, не стоит искать и негативный подтекст в легкой иронии авторов предисловия и аннотации. Речь вовсе не об обиде за державу. Только уж больно простенько все эти проблемы изложены в самой книжке Личева, перечисляющего во вступительном разделе распространенные клише, посредством которых обычно описываются русские. Они, дескать, дружелюбны и доверчивы, любители плотно поесть, обильно выпить, да при этом еще и песню спеть. Или, если угодно, в ином стиле: русские обладают «биполярным менталитетом» (кавычки принадлежат автору книги), который только и способен объединить в себе противоречивейшие движения «загадочной русской души», и т. д. и т. п.

После столь содержательного зачина мы вправе рассчитывать хотя бы на то, что неосведомленному читателю в дальнейшем помогут обрести свежий способ восприятия и понимания стершихся от времени стандартных представлений, однако не тут-то было. Автор вязнет в замшелых сентенциях о том, что люди Запада, дескать, много столетий задавались вопросом, «является ли Россия Европой, Азией или вещью в себе», — и далее в том же духе. Можно ли вообще задаваться проблемой понимания иных культур, их классифицированием? — вопрошает автор рецензируемого сочинения. Далее, разумеется, следует культовый пассаж тридцатилетней давности — первая фраза предисловия к «Словам и вещам» Мишеля Фуко, в которой французский властитель дум цитирует Борхеса, в свою очередь цитирующего некую китайскую классификацию животных[117]. И что же? Вывод автора предельно лаконичен: «Вопрос о сущности России остается открытым».

Личеву не удается ни на шаг приблизиться к выяснению этой самой сущности, несмотря на многообещающие названия глав («Русская идея», «Русское мировоззрение», «Русский характер», «Русская цивилизация» и тому подобное). Автор предлагает не путь к познанию России, но поминутно излагает схематичные результаты собственных умственных усилий, предъявляя читателю то «три исторических типа мыслителей» («восточные», «западные» и «русские»), то подлинно русские воззрения на «человека, Бога и историю» и прочие открытия.

Стремясь к хладнокровной «объективности», Личев даже не пытается занять какую-либо позицию по отношению к тем или иным максимам и рефлексиям. Вот, скажем, упоминаются в главе о «русской идее» сформулированные профессором истории из Вологды «шесть принципов русскости». И что это, по мнению нашего автора: истина в последней инстанции? культурное самоописание, служащее объектом «деконструирования»? подлежащая осуждению националистическая декларация? Остается втайне. Впрочем, при чтении книги нередко возникает чувство, что тайна была бы приятнее и полезнее скороспелых прозрений. Или уж на самом деле умом Россию не понять?

Нашим мастерам кино следует поучиться у проклятых империалистов. Некоторых очевидных вещей наши не умеют совсем. До сих пор. Стыдно.

Например, у нас плохо с диалогами. В стране с хорошей литературной традицией не умеют писать диалоги. Кроме прочего, это говорит о системном кризисе коммуникации. В современной России не уважают Другого и как следствие не желают с ним разговаривать. Если угодно, презрение к Другому — социальный заказ нынешней элиты, который ангажированные властью мастера кинематографа выполняют по мере сил. Сил маловато, похоже, хватает только на это. Вот типовой диалог, восемь секунд назад подслушанный мной в телевизоре:

— Ничего не понимаю…

— Да все ты понимаешь!

Что называется, караул. Герои нашей теле- и кинопродукции общаются исключительно в режиме наезда, в режиме распальцовки.

Можно не любить Америку, а можно очень не любить, но нельзя на этом основании игнорировать высокое достижение ее массовой культуры — искусство диалога. Станем подозревать американцев в любых смертных грехах, но даже тогда не усомнимся: американцы уважают друг друга, по мере возможностей вникают в обоюдоострые проблемы окружающих. Плюс вековая традиция американского бурлеска. Плюс стародавние неприятности с кодексом Хейса. В 30 — 40-е годы прошлого столетия этот закон жестко регулировал демонстрацию на экране насилия и секса. Вот почему драматургам и режиссерам приходилось изощряться, транслируя телесное опосредованно, через речь.

Кроме того, многочисленные эмигранты прививали американскому кино традиции салонной европейской драмы. Искусство изящной и непринужденной светской болтовни по сей день остается сильнейшей (наряду с психофизической точностью кастинга) стороной американского кинематографа. Экшн, спецэффекты — всего лишь подростковые радости, бешенство технологии, наименее интересное.

Хороший американский диалог одновременно задает характеристики героев (социальные, психологические, физиологические) и ненавязчиво выстраивает драматургию взаимоотношений. Диалог — своего рода сеанс психоанализа, который контролируется автором. Персонажи искренне интересуются друг другом, собирая необходимую информацию о собеседнике. В то же время они выбалтывают нам, зрителям, массу значимых подробностей. Речь словно бы раздваивается, информация отправляется по двум каналам одновременно — собеседнику и зрителю, причем собеседник не должен улавливать то, что ему не предназначено. Непритязательная на первый взгляд болтовня создает социопсихологический объем, обеспечивая достоверность самых невероятных сюжетных поворотов.

Не удержусь от образцово-показательного примера: «Двойная страховка» (1944) Билли Уайлдера, сценарий картины режиссер написал вместе с Реймондом Чандлером. Эпизод из пролога, где одновременно флиртуют, влюбляются, цинично договариваются об устранении третьего лишнего, мужа, двое главных героев, он и она.

«— Вот бы узнать, что нацарапано на этом браслете…

— Просто мое имя.

— Как, например?

— Ф`илис.

— Ф`илис? По-моему, оно мне нравится.

— Но вы не уверены?

— Надо бы прокатиться с ним пару раз вокруг квартала…

— Мистер Нэф, почему бы вам не заглянуть завтра около половины девятого? Мой муж будет дома, вам ведь не терпелось с ним поговорить.

— Было дело, но я начинаю расставаться с этой идеей, если вы понимаете.

— В этом штате есть предел скорости, мистер Нэф, сорок пять миль в час.

— А сколько я выжал, офицер?

— Я бы сказала — девяносто.

— Что, если вам сойти с мотоцикла и оштрафовать меня?