Врач, который никогда не выписывает рецептов! Весь пригород заговорил об этом. И теперь уже никто не тревожил его визитами, только горстка чудаков (среди них глухая старуха, которая приходила ежедневно и просиживала почти весь день). И тогда жена не выдержала: «Что это за муж, если он не в состоянии прокормить семью! Да он просто спятил!»

— Постарайся меня понять! — взывал он, но, увы, тщетно.— Дорогая, это же избитая истина: чем больше мы имеем, тем меньше мы стоим.

Но жена подозревала, что за всем этим кроется что-то непристойное, и страшно раздражала его, без конца врываясь во время приема и предлагая чашку чая, причем не только ему, но и пациентке (обычно той старухе), с которой он уединялся на многие часы. А уж когда она стала ежедневно находить в мусорной корзине рисунки, которые он машинально чертил во время приемов, у нее не осталось ни малейших сомнений: муж ее не просто спятил, он еще и развратник.

В своем новом жилище доктор поначалу был в восторге от уединения; безмятежный отпуск — ничего похожего он не знал долгие годы. Никаких повседневных забот, думай о чем пожелаешь, а газет можно вообще не читать: слишком дорого время, чтобы тратить его на всякие пустяки; и доктор поклялся, что не собьется с пути истинного и посвятит себя целиком и полностью лишь тому, что вечно. Удивительно, но он вдруг пристрастился к чтению — сколько лет он не брал книг в руки, а может, еще не поздно осуществить поблекшую от времени мечту — научиться играть на виолончели? И еще, он не бросился очертя голову завязывать знакомства. В кухне доктор обычно говорил «доброе утро» или «добрый вечер», и больше ни слова. Но если к нему обращались, он, разумеется, отвечал. Доктор был твердо убежден: никому не дано постичь суть человеческой природы. В одной из книг ему попалось на глаза забытое изречение «Ничто человеческое мне не чуждо», и он понял, отчего все сильные мира сего терпели поражение: суть в том, что натура человека до сих пор как следует не изучена и до конца не понята. Его доброе начинание (долгие беседы с больными), несомненно, даст чудесные плоды — надо только понять, в чем человек больше всего нуждается. С той роковой минуты, как Галилей посмотрел в свой телескоп, все на земле переменилось: оказалось, человечество вовсе не в центре вселенной, а где-то на ее задворках. Именно поэтому человек так жаждет хоть капли уважения, и это вполне естественно.

Жильцы относились к доктору не очень дружелюбно. Он-то был с ними приветлив и почтителен, но когда однажды утром он спросил изможденного и молчаливого ночного портье: «А как вас зовут?», этот изуродованный артритом старик (он работал лишь два дня в неделю и жил на заднем дворе в комнатушке над прачечной) ответил угрюмым, презрительным взглядом. Хозяйка была любезна, говорила о погоде, но не удержалась и высказала неудовольствие его игрой… на скрипке. «Жаль, что она звучит так тоскливо. Поймите меня, я забочусь об интересах жильцов. Прошу вас, не играйте на ней после восьми». Но доктор, не дослушав просьбы, уже вторил хозяйке: «Вы совершенно правы, миссис Хинчингхорн! Какой это мрачный инструмент!»

Его растрогало, что в тот же день хозяйка, решив не ударить лицом в грязь, принялась барабанить на своем расстроенном рояле.

Долговязый голландец открывал рот — и нередко — единственно для того, чтобы сообщить, что идет с очередной жалобой к хозяйке, и обе мисс Куни, немолодые, рыжеволосые, кажется близнецы (а может, и вообще не сестры), жили в одной комнате, все время улыбались, но не произносили ни слова. Доктор не знал, что они сорок лет проработали на телефонной станции и все сорок лет подряд слушали чужие разговоры, не имея возможности поболтать сами, так о чем же говорить сейчас, на пенсии? И все-таки был среди жильцов и один весельчак — мясник с бойни; он гордился своей профессией и любил показывать (само собой, только жестами), как он разделывает тушу. Пока варилась еда, мясник метался по кухне, не сводя глаз с часов, и, лишь только она была готова, мгновенно ее заглатывал и громко рыгал.

Но вот однажды поздно вечером, когда доктор жарил себе гренки, в кухню, с шумом распахнув дверь, ввалился здоровенный маори в рваной фуфайке и трещавших по швам штанах — он шел в обнимку с двумя трещавшими по швам мешками с мидиями; на груди у него болтался старый железный котел, а рядом гавайская гитара, которая в сравнении с ним казалась просто игрушечной. Детина поздоровался с доктором, поставил котел с мидиями на плиту и, извинившись, удалился в свою комнату. По лестнице загрохотали сапоги — доктор улыбнулся, но, когда он вернулся с гренками к себе в комнату, ему стало не до смеха. Над головой затренькала гитара, маори запел, а на кухне поднялся страшный гвалт. И хозяйку, и обеих мисс Куни привел туда ни с чем не сравнимый аромат вареных мидий. Посыпалась брань, да еще какая! Одна из мисс Куни угрожающе кричала: «Если вы не вытурите его сию же минуту!..»

Больше этого маори доктор не видел.

И хотя доктора и беспокоили столь неприглядные проявления человеческой натуры, они его не обескуражили. Людей надо принимать такими, какие они есть. Это был поистине ценный опыт, и доктор вспомнил, что долгое время чурался подобного опыта, правда, в студенческие годы он не избегал его, но потом он ведь почти не выходил из своего кабинета, к тому ж у врача и так тьма неприятных обязанностей. Однажды, зайдя в ванную комнату, доктор с горечью обнаружил, как сильно он сдал. Хозяйку позвали к телефону, и она второпях оставила в ванной комнате свои вставные зубы — прежде при виде этих неприглядных пластинок он бы и глазом не моргнул, но тут… правда, их атаковала целая банда мерзких мух. Доктор с удивлением почувствовал, что его мутит; нет, он не должен забывать, что он опытный врач,— надо немедленно взять себя в руки. Стоит только распуститься — тут же прослывешь самозванцем. Ведь он имеет дело с людьми, и важно не только чтобы он сумел в них разобраться, но чтоб и они оценили его по достоинству.

И все же нередко его одолевали сомнения; в эти черные дни он выходил из комнаты лишь по крайней необходимости. Он тоже был одинок; в такие дни он часами рисовал на листках витые козлиные рога, из которых сыпались бесчисленные диковинные, прилежно выписанные плоды, но рога то и дело выходили столь причудливой формы (именно в этом жене и виделся намек на непристойность), что всякий мог усомниться в его здравом рассудке и нравственности.

А однажды в его отсутствие — он отправился за покупками — к нему заглянул Роджер и, увидев, что его нет дома, стал расспрашивать у соседей, куда ушел доктор Дадли. Едва доктор вернулся домой, как к нему впервые постучали в дверь: это был тот самый ночной портье, он представился: «Кларри».

— Ревматизм?! Послушайте, Кларри, ну что мы знаем о ревматизме? Почти ничего, а точнее, совсем ничего.— Он положил руку на плечо старику.— Есть только одно средство, Кларри: нужно смириться с тем, что все мы смертны, и это обязан знать каждый ребенок.

Кларри снова попытался заговорить о своих болях, но доктор перебил его:

— Да, да, я знаю, но нас всех, Кларри, терзают боли и недуги. Смотрите! — Доктор схватил руку старика и приложил к своему боку.— Пощупайте! Вот здесь! Болит уже полтора года. Ночью, Кларри, я вскакиваю в диком испуге. И говорю себе: «Доктор Дадли, ты болен!»

Кларри стало не по себе. Тут какая-то ошибка: врач рассказывает больному про собственную боль!

— А может, пчелиное жало? Как вы думаете, доктор, стоит попробовать?

Доктор улыбнулся и сунул руку в карман.

— Купите себе новую грелку, Кларри. Знаю я вас — пользуетесь всяким дырявым старьем.

Кларри ушел озадаченный. А он-то собирался оставить доктору на столе десять шиллингов. Конечно, он благодарен, но что ж это такое?! Разве врачи так поступают?

Приходили и другие жильцы, а мисс Куни, встретив его на кухне, застенчиво улыбнулась и сказала: «Вы уж простите, доктор, но мы давно не ходим к врачам-мужчинам».

Доктор встречал всех пациентов приветливо, но он и мысли не допускал, что прием больного — дело формальное. Миссис Хинчингхорн понадобился рецепт аспирина, и он с радостью выручил ее — отыскал аспирин среди лекарств, упакованных Роджером, а потом выручил голландца и мясника — им понадобились таблетки соды.