Я вышел на дорогу, и мне стало немного легче. Я стал вспоминать, как миссис Кроули обожала своего Джо. Она его, во всяком случае, не потеряла. Перед глазами у меня встала хижина, стол с рождественским угощением, и у меня повеселело на душе. У меня самого жизнь как-то не удалась,— да и в мире все было нескладно, и, однако, на свете есть вещи, которыми можно восхищаться и за которые надо благодарить судьбу. Миссис Кроули все-таки не потеряла сына. И я шел и раздумывал, каким он теперь стал, этот Джо Кроули.
Когда я снова вышел на дорогу, там уже стоял автобус, и водитель ел сандвич. Я подошел к нему.
— Здравствуйте,— сказал я.— Скажите, что это за парень, Джо Кроули?
— Джо Кроули,— сказал он.— Такого не встречал.
— Вот как,— сказал я.— А вы давно тут работаете?
Он сказал, что пять лет. Тогда я указал в сторону пляжа.
— Вы знаете миссис Кроули? — спросил я.
— Еще бы,— сказал водитель.— Эта старуха каждый вечер сидит здесь на остановке и дожидается последнего автобуса.
И он рассказал мне все, что о ней знал. Люди говорят, раньше сын ее приезжал по нескольку раз в год, а потом стал наведываться только на рождество. И всегда он приезжал последним автобусом, а уезжал утром первым рейсом. Но вот уж много лет как вовсе не появляется. Никто толком не знает, чем он занимается. Ходили слухи, будто был букмекером, некоторые уверяли, что он попал в тюрьму, другие — что удрал в Америку. А вот дочери повыходили замуж и разлетелись кто куда, хотя одна из них время от времени вроде пишет матери. Миссис Кроули не пропускает ни вечера, в любую погоду и летом и зимой сидит на этой остановке и дожидается, не приедет ли последним автобусом ее Джо. Старуха до сих пор тем живет, что собирает сосновые шишки и продает их, но только уже мешок поднять не может — волочит за собой; а когда она снимала со скал мидий, ее не раз сбивало волной и она чуть не тонула. Она, конечно, получает пенсию, но говорят, будто она не тратит из нее ни гроша и питается чем бог пошлет. И если когда что и купит, то это, говорит, для Джо.
Я выслушал водителя. И пустился дальше в путь. На душе было скверно. Все печали, что я сам испытал в жизни или испытали другие, казались такими ничтожными по сравнению с печалями миссис Кроули. С презрением смотрел я на щеголеватых молодых людей в шортах и думал о старухе, которая сидит там в своей хижине перед праздничным рождественским столом и ждет; комната прибрана и подметена, и кровать Джо застлана свежими простынями. И я представил себе, как все эти годы она работала в своем огородике, выкапывала съедобные ракушки, снимала со скал мидий, собирала шишки и гнула спину так, что и не разогнуться, теперь она едва походила на человеческое существо. И все это она делала ради Джо. А что такое был этот Джо — и смотреть-то не на что; и теперь этот Джо еще жив, даже не навещает мать, а она изо дня в день ждет его на автобусной остановке. И все-таки, поймите, я не виню Джо. Я же знал, она сама его набаловала, и ведь еще ребенком я смутно понимал, что любовь миссис Кроули к сыну таит в себе что-то трагическое. Так оно и случилось. Но до прошлого рождества, до самого того дня, когда я шагал по шоссе в надежде устроиться на ферму, я не понимал, что самые трагические, мрачные стороны жизни таят в себе и нечто прекрасное.
Тэд и его жена
Это было в годы депрессии, в тяжелые времена. А тяжелые времена — это совсем не то что добрые времена: люди живут по-другому. Многое становится безразличным. Например, во что одет. На улице без конца натыкаешься на таких же бедолаг, как ты сам. Но что ни говори, депрессия внесла в жизнь дух братства, которого теперь уж нет и в помине.
В те годы люди жили где придется: в сараях, в прачечных, на задворках домов у чужих людей. Я жил в старом сарае, бывшей конюшне, и, в общем, не тужил, вот только крысы… Местечко тихое, на окраине городка, и жили мы вдвоем: напарник мой, как и я, из безработных и, как я, на общественных работах. С женой Тэд не ладил, и чуть что не так — сразу ко мне в сарай, и мы уже вдвоем. Потому и за жилье я платил вдвое меньше, а в тесноте — не в обиде. К тому же Тэд наберет, бывало, где-то разных досок и смастерит столик или еще что-нибудь. А однажды принес кучу обрезков со свалки, что неподалеку, и мы с ним на пару соорудили камин: сарайчик наш сразу стал преуютным, а к зиме это очень даже кстати. На жизнь нам грех было жаловаться. Еды хватало, правда, пришлось несколько раз залезть в сад к одному китайцу, когда порастранжирили все денежки в кабачке. Как холостому, мне дали работу всего на полтора дня в неделю и плату в четырнадцать шиллингов. А Тэду побольше, но у него жена, и это им на двоих.
Мы с Тэдом были едва знакомы, пока оба не попали на эти общественные работы для безработных. Тэд приехал в наш городок недавно. Раньше он работал в кабачке и получал прилично, только вот не дурак был выпить. И еще Тэд не из тех, кто перетрудится; и ребята — те, что с ним работали,— без конца над Тэдом подшучивали, но он парень добродушный, и потом, как я уже сказал, в годы депрессии царил дух братства. Но когда от Тэда ушла жена, ему пришлось худо, потому что история эта попала в газету и над Тэдом все стали посмеиваться. Дело их слушалось в суде, и жена Тэда уж постаралась расписать, каков ей достался муженек. Мало того, что беспробудно пьянствует, он еще завел собаку и только с ней и разговаривает, а с женой — никогда. И еще: ходит с собакой гулять, а однажды она, его жена, тоже захотела пойти погулять, так он ее запер в прачечной и, только вернувшись с прогулки, выпустил оттуда. Само собой, собака эта тут же стала для наших ребят предметом неиссякаемых шуток.
Когда Тэд перебрался ко мне, он с собой привел и собаку. Собака как собака — ничего особенного, но Тэд страстно был к ней привязан. Ночью она спала у него в ногах; я же с ней мирился только потому, что она спасала нас от крыс. А потом собака попала под автобус, и это был конец. Тэд здорово переживал, правда, он был не из тех, кто жалуется. Он и о неприятностях с женой тоже ничего не рассказывал. А ведь сколько мужчин не прочь поболтать об этом, правда женщин еще больше. Жена Тэда точь-в-точь из таких. Она иногда приходила к нам за деньгами, только Тэд, едва завидит ее на дорожке, тут же норовит смыться, правда не всегда успевал. Ну а если не успевал, то смывался я — пусть уж сами разбираются. Но обычно Тэд предчувствовал, что она придет, и смывался заранее, и тогда миссис Уаттс говорила со мной. В общем-то, она была ничего, приятная такая женщина, только, как говорится, очень уж раздражительная. И больно разговорчивая. «Тэд все спускает на выпивку,— говорит,— только беда не в этом, все дело в собаке. У мужчины на первом месте должна быть жена. Ну завел бы он себе другую женщину — я не против. Но собаку! Это ж с ума сойти!» Что ж, и я не очень-то понимал Тэда и потому жалел миссис Уаттс. Но и Тэда я тоже жалел и, когда собака сдохла, ничего не сказал миссис Уаттс, только подумал: собаки больше нет, может, все у них наладится.
Но не тут-то было: прошло несколько дней, и Тэд заявился домой с кенаром — само собой, вскоре он души в нем не чаял. Я чуть не подумал, что у Тэда неестественные наклонности, хотя, наверное, все же нет; потому как однажды вечером, когда пришли ребята и мы все были немного навеселе, Тэд рассказал нам, что в одно время его жена держала рыбную лавку и торговать в ней наняла девчонку — за фунт в неделю. «Один срам стоил этих денег,— сказал Тэд.— Жена все причитала: фунт в неделю — огромный убыток, ну а по-моему, девчонка этих денег стоила». Мы тут, конечно, не выдержали и обозвали Тэда грязной свиньей. Чего удивляться, что жена его выгнала.
Так вот, о кенаре. Тэд души в нем не чаял. Прямо боготворил. Правда, что ни говори, пел кенар замечательно. По утрам Тэд даже на работу опаздывал — беседовал с кенаром да проверял, все ли у него в порядке, и еще платил соседской девчушке шестипенсовик в неделю, чтобы она, если вдруг пойдет дождь, убрала клетку в комнату. А вернется Тэд с работы домой — помощи от него не жди: сядет и забавляется с птичкой, и больше ему ничего не нужно. Не раз обзывал я его идиотом, а ему хоть бы что. Уж и обед готов, зовешь его к столу, а он ни в какую — все со своей птичкой забавляется.
