Итак, я ходил в унитарианскую церковь. Насколько я помню, туда приходило еще с десяток молодых людей. Иногда чуть меньше. Но что-то меня во всем этом смущало. Правда, я никак не мог разобраться, что именно.

Но вот однажды в полдень я отправился погулять в Бухту свободы. Возможно, вы и не знаете, но Бухта свободы в той части Окленда, где кончается улица Хобсон. Примечательнейшее место. Что может быть приятнее для новозеландского поэта — если только он не влюблен без памяти в агатисы [25] и медососов [26],— чем поселиться в этом местечке.

Итак, как я уже говорил, однажды в полдень я отправился погулять в Бухту свободы и встретил там здоровенного матроса; в брюках, перетянутых чуть ниже колена ремешками, широко вышагивая, матрос вел за руку маленькую дочурку, и девочке, чтобы поспеть за отцом, приходилось бежать вприпрыжку. Вдруг оба они скрылись в баре. Я был просто шокирован. И вы не осудили бы меня, если бы знали, до чего строги были мои родители. И хотя я ходил в унитарианскую церковь, изображая тем самым взрослого и независимо мыслящего человека, на самом деле я совершенно не знал жизни. С того места, где я стоял, было видно, что делается в баре, и я увидел, как бармен налил кружку пива и поставил ее перед матросом. У девочки под мышкой торчала тряпичная кукла; малышка приподнялась на носочки и попыталась заглянуть за стойку бара, а потом подошла к выходу и стала усаживать куклу на ручку двери.

Теперь я могу признаться, что в те времена совершенно не знал жизни. Мои родители были слишком строги. Правда, я читал кое-какие книги и увлекался «Кентерберийскими рассказами» Чосера. Так вот, я стоял и наблюдал, как девчушка пытается усадить тряпичную куклу на ручку двери, и все мои сомнения насчет меня самого и унитарианской церкви разом исчезли. Передо мной наяву кентерберийские истории! Я едва помню, как очутился в баре, но я все-таки вошел туда. И выпил с матросом две полпинты пива. И конечно, услышал от матроса истории, напоминавшие «Кентерберийские рассказы». И он называл меня «приятелем». А его дочурка показала мне свою куклу. Куклу звали Шалтай-Болтай, и ее можно было чистить в химической чистке.

Да, все это случилось давным-давно. Та девочка уже взрослая, и мыслит она гораздо независимей, чем я. Вот только что она заглянула мне через плечо и сказала: «Ну ты, дурачина, зачем же обо всем этом писать?»

Хорошо, что я не женился на Мейбл Теттеринг, а ведь она так искусно играла в гляделки на той единственной вечеринке унитариев, на которую я успел сходить.

Она уже умерла — та женщина, что когда-то встречала меня у двери на кухню, зажав в руке кусок простого мыла. В те времена я работал разносчиком молока. Эта женщина задолжала фирме, на которую я работал; каждую субботу она должна была отдавать мне деньги за молоко, купленное на неделе, и в придачу часть долга. Так вот, я вообще ничего от нее не получал. И все из-за этого куска мыла.

Никогда не забуду те субботние утра. У этой женщины было против меня два козыря. Она всегда стояла на верхней ступеньке лестницы, а я — на нижней, и она всегда выходила ко мне с куском простого мыла. Обычно мы спорили. Поначалу я был тверд. Мой заработок зависел от того, сколько денег я получу со своих клиентов. А с этой женщины я ни разу не получил ни гроша. Чем дольше я спорил, тем крепче женщина стискивала в руках кусок мыла, и руки ее — только что вынутые из лохани с водой — были морщинисты и бескровны. Глаза мои впивались в ее пальцы, потом в мыло, и вскоре я уже не в силах был смотреть этой женщине в глаза. Я начинал что-то бормотать себе под нос и плелся прочь.

Нередко я задумывался: а знает ли эта женщина о той власти, которую имеет надо мной кусок простого мыла, и так ли успешно, как меня, обезоруживает она им других разносчиков. Я был почти уверен, что знает. Иногда я встречал эту женщину на улице — в те часы, что не работал. О том, что она узнавала меня, я догадывался лишь по твердому, пристальному взгляду ее колючих глаз.

И еще, проходя мимо меня, она вечно засовывала руку в свою сумку, и у меня всякий раз возникала странная уверенность, что в сумке у нее кусок мыла. Это был ее талисман, способный творить чудеса, способный очерчивать вокруг нее круг, в который самым отчаянным мерзостям жизни вовек не проникнуть.

Так вот, эта женщина умерла. И если она попала в царство небесное, неужто она отправилась туда, крепко сжимая в руке кусок простого мыла? Не знаю даже, верю ли я в царство небесное и в бога, но если бог — натура сердечная, то не сомневаюсь, что при виде этого куска мыла ему стало стыдно.

Он вперился во тьму, но ничего не увидел. И не услышал ни звука. И все же он понял: разбудили его жесткая постель и зубная боль.

— Ба,— позвал он.— Ба.

Ни звука, и вокруг лишь тьма.

— Ба,— повторил он.— Ба.

И заплакал.

Потом он услышал бабушкины шаги, но все равно продолжал плакать. А потом бабушка подошла к нему со свечой в руке, и он зажмурил глаза и сказал ей, что у него болит зуб.

Бабушка взяла его на руки, и понесла, и положила к себе в постель. Он перестал плакать и увидел, как она достает жестяную коробочку с порошком и кладет ее на стул возле кровати. Старушка с редкими космами волос, большая, толстая, в белой ночной рубашке.

Снова заболел зуб, и мальчик заплакал: бабушка потушила свечу, легла рядом с ним, и кровать под ней заходила ходуном. И тут он почувствовал, как бабушка сунула ему в рот палец и втерла порошок в дырку зуба. Он ощутил во рту какой-то привкус, и боль вдруг стихла.

Бабушка была большая, толстая и теплая. Она обняла его, и он уткнулся лицом в ее мягкое тело. От бабушки чем-то пахло, но ему нравился этот запах и через минуту-другую он уснул.

Я никогда не хотел быть хорошим мальчиком. Теперь я попал в беду, я знаю, но неужто никто так меня и не поймет? Мать без конца твердила: «Слушайся меня, и будешь хорошим мальчиком». Но как признаться ей, что я не хочу быть хорошим мальчиком?

Мне всегда было жаль и мать, и отца. Их жизнь мне казалась такой безрадостной. Отец, вернувшись с работы, уже никуда больше не уходил. Весь вечер сидел и читал газету. И еще у отца был не в порядке желудок, его мучила отрыжка, и он то и дело повторял: «Простите». Это здорово действовало мне на нервы. В то время, что родители думали, будто я делаю уроки, я потихоньку наблюдал за ними. Порой я глядел на мамино лицо, и мне казалось, что в глубине души она не очень-то счастлива и, точно так же, как и я, ждет от жизни радостей. Это навевало на меня тяжкую грусть, и я едва сдерживался, чтобы не заплакать. Мать все время говорила, что у нее нет ни минуты покоя: обычно до позднего вечера она штопала носки или занималась еще чем-нибудь в этом роде, пока не пора было ложиться спать и готовить отцу какао. Оба они были очень хорошие люди. И надеялись, что я тоже буду хорошим.

Я не мог им признаться. Вопреки их надеждам я прогуливал уроки в воскресной школе и всякое такое, но родители ничего об этом не знали. А когда я стал хаживать в бильярдную, я это скрывал от них, потому что ни отец, ни мать ни за что бы этого не одобрили. В то время я уже не учился в школе, а перебивался случайным заработком; отец заставлял меня корпеть над бухгалтерскими книгами, чтобы я стал бухгалтером, а не рабочим в химчистке, как он.

Что ни говори, а в бильярдной было весело. Содержал ее Падди Эванс. Прежде он был жокеем, но его турнули за то, что он загнал лошадь. Правда, говорят, это было подстроено — так уж в этих скачках заведено. Замешаны были все: и дрессировщик, и хозяин, и букмекер. Все друг друга водили за нос, а вытурили одного Падди. А Падди был славный малый, хотя физиономия у него была зверская. И жена у Падди тоже была хорошая. Конечно, они не были такими хорошими, как мои родители: они никогда не ходили в церковь и всякое такое и еще мистер Эванс то и дело бился об заклад с посетителями, и все же они были занятной парой. Вы не представляете, какой толстухой была миссис Эванс! Она была такая толстая, что в новых туфлях ей всякий раз приходилось делать в носке прорезь и вшивать клин. Превеселая была женщина, во всем она находила смешное, а в зимние вечера, когда бильярдная уже закрывалась, миссис Эванс приносила нам гренки и кофе.