К его удивлению, все быстро уладилось, и без скандала. Эдвард с готовностью взял на себя щедрое содержание жены при условии, что сам он поселится в этом доме — он пустовал еще с тех пор, как в нем жил дедушкин компаньон,— и его, Эдварда, никто не будет тревожить. Только глупо было не догадаться, что пригороды разрастутся и подступит шоссе… Но это не самое главное, скорее он сожалел о том, что за всю свою жизнь не встретил человека, который разделил бы его стремления, да к тому же — ну разве что он ошибался — никто из его знакомых не принимал их всерьез. Впрочем, его сожаления не относились к сверстникам, потому что те из них, кто еще не ушел в мир иной, разумеется, уже готовились в дорогу и, он надеялся, не сидели сложа руки; и пусть это не его дело, каким путем приближались они к последней черте: пьянствовали, развратничали, молились или как-то еще,— у всех у них, несомненно, были свои цели, а возможно, и своя мудрость. И вот по счастливой случайности является этот странный парень — является, чтобы раскрыть его собственную мудрость.

— Знаете толк в поэзии, поздравляю,— произнес Эдвард, не открывая глаз.

— Поэзия у меня в крови, а вы и не подозревали, мистер Корри? Вы, наверное, не помните — я в дождливую погоду приносил вам почту. И если никого не было дома, заходил в комнату и брал у вас почитать какую-нибудь книжку — думал, вы не будете против, мистер Корри.

Эдвард от удивления открыл глаза и улыбнулся.

— Это вы, мистер Корри, заложили во мне основы. А потом я поступил в университет, только не доучился. Там все учатся для диплома. Проучатся всего ничего и уже торчат повсюду. А встретишь такого в автобусе — так он тебя в упор не видит. Вкалывают по сорок часов в неделю, а получают гроши; нет, я в эти игры не играю.

— Что вы делали в моей кровати? — произнес вдруг Эдвард, хотя всей душой чувствовал, что хотел сказать совсем другое.

Парень произнес что-то невнятное, но Эдварду показалось, он услышал «было жарко» или «пахнет жареным» — он так и не понял. Эдвард посмотрел в окно: может, такие парни плодятся под черепичной крышей. А вдруг его бабушка все выдумала?

— Вполне возможно,— сказал Эдвард.

И тут парень поднялся и сунул «Собрание сочинений» Мэтью Арнольда обратно в задний карман, а потом без тени смущения подошел к буфету и взял ломти хлеба с маслом.

— Полагаю, у вас есть какое-нибудь занятие? — спросил Эдвард, отказываясь от предложенного ему хлеба.

Парень — с набитым ртом он не мог ничего ответить — решительно замотал головой; впервые на лице его отразилось явное неудовольствие.

— Нет, мистер Корри, я ведь уже сказал вам: я в эти игры не играю. Когда я писал стихи, я уже не мог разносить хлеб. И люди жаловались. В каждом стихе может быть пароль, мистер Корри. Он дает толчок. Никто не хочет вечно оставаться прежним. Ладно, чего там, назовите это словом «деньги», назовите это как хотите. Не в этом дело.

Он доел хлеб с маслом и прибавил:

— Клянусь господом, я в эти игры играть не собираюсь!

Но Эдвард так и не успел разобраться в том, что говорил парень — язык его оказался совсем не прост,— потому что пришли его приятели. По крайней мере он их считал приятелями, правда, их еще можно было назвать красивой парой, если не обращать, конечно, внимания на их эксцентричный вид,— впрочем, он не так уж и изумлял после событий нынешнего дня. Девица в защитном шлеме, а поверх узких брюк нечто вроде кожаных доспехов (только вряд ли, подумал Эдвард, для защиты собственной невинности), возможно, прибыла из краев, все чаще именуемых в газетах «космосом», представить который Эдварду было необычайно трудно: ну разве легко в его возрасте заменить смутное «нигде» на реальное и даже вполне определенное «где-то»? Но в спутнике этого космического существа Эдвард без труда признал жителя Земли. Ростом парень был выше Эдварда и происхождения, очевидно, полинезийского — судя по волосам, цвету кожи и точно из-под резца скульптора чертам лица. На парне были хлопчатобумажные брюки, такие в прежние времена называли парусиновыми. Он тащил огромную картонную коробку, набитую консервными банками, и оказался славным, улыбчивым малым, излучающим неиссякаемую теплоту. Эдвард был невольно тронут, что теплота эта распространялась и на него, и удивленно обнаружил, что крохотная частица его собственного существа вдруг засветилась в ответ, хотя, честно говоря, пришельцы уделяли ему внимание лишь походя, а уж после того, как нашли у него консервный нож, и вовсе забыли обо всем на свете и принялись поглощать неимоверное количество еды с быстротой, по мнению Эдварда, просто губительной для пищеварения. Правда, в пиршество вовлекли и его: торопливой чередой перед ним замелькали жареные бобы, абрикосы в сиропе, черная икра, сосиски и спагетти, взбитые сливки, калифорнийский тунец; и всякий раз из протянутой ему банки торчком торчала ложка, будто готовая по первому требованию служить его чреву.

Такая неопрятная, бесцеремонная трапеза, наверное, вывела бы Эдварда из себя, если б не сопровождалась презанимательной беседой. (Впрочем, космической пришелице, видно, было не до разговоров: она сидела на полу и уплетала за обе щеки, отвлекаясь только, чтобы достать из коробки очередную консервную банку.) Сцена эта напомнила Эдварду поездки по делам нефтяной компании в отдаленные уголки земного шара: до слуха его долетали звуки, судя по которым можно было предположить, что он внимает языку, составленному из английских слов, но это все, что можно было понять: многие слова явно не имели тех значений, которые прежде Эдвард не задумываясь им приписывал; и все-таки он сообразил, что дело тут не в этимологии. И потом, несмотря на явно прекрасный аппетит, молодые пришельцы без конца говорили о еде; и хотя Эдвард и раньше был убежден, что животная и растительная пища для человека очень важна, он и не предполагал, что основа основ в ней — консервы; более того, он с недоумением узнал, что только безмозглый идиот считает консервы предметом купли-продажи. Среди прочих слов с совершенно новыми значениями особо выделялись «автомобильная покрышка» и «девушка». А вскоре и без того озадаченный Эдвард изумленно обнаружил, что самое главное из всех их слов — слово «поэзия». И невиданное чудо: значение слова почти не изменилось, оно звучало привычно и было доступно пониманию. Всякий раз, когда двое молодых людей обменивались цитатами, Эдвард чувствовал, что слух его необычайно обостряется, словно он просто обязан не пропустить ни слова. Но он едва поверил своим ушам, когда наконец понял, что цитаты, которые молодые люди считывали с клочков туалетной бумаги, извлеченных из недр карманов, не что иное, как их собственные стихи.

Читал темнокожий парень строки вполне сносные, хотя, пожалуй, чересчур выспренние. Далее тоже шли строки, не лишенные достоинств, если не придираться, конечно, к избитому стилю.

И тут Эдвард почувствовал неодолимую потребность вмешаться. Молодые люди сложили пустые консервные банки в ладную кучку и принялись облизывать пальцы; поэзию отставили в сторону и начали обсуждать, как провернуть кражу со взломом и быстро смыться. То и дело они повторяли: «Надо спешить — пахнет жареным». Подсчитали время, скорость, расстояния. Но Эдвард, хоть и ловил каждое слово, с огромным трудом проникал в смысл этих слов. А та светящаяся частица, поначалу совсем крохотная, вдруг разрослась, проникла в горло и стала требовать, чтоб Эдвард заговорил. И тут он ясно почувствовал, что если заговорит, то заговорит на божественном языке и это будут не просто слова — это будет поэзия. Из глубин воспоминаний всплыли и зазвучали в мозгу его собственные стихи, далеко не столь прекрасные, как те, на которые, видно, способны эти молодые люди, но все ж и они, верно, внесут немалую лепту в события сего странного дня. А события эти, казалось, слились воедино, чтоб унести их в страну воображения, обновленный край, пронизанный потоками света, родившегося в поэзии; край этот вечен и неосязаем, неприкосновенен и легко достижим. Разве этот парень не говорил о пароле?..