Несколько секунд спустя в квартире вспыхнул свет; на темном фоне крыши загоревшееся окно было похоже на яркий прожектор. Сквозь крышу до него долетали звуки какой-то возни, возбужденные голоса, ругань. Он продолжал ползти. Бешеные удары сердца отдавались в висках, в глазах мелькали красные искорки, однако резиновые подошвы хорошо цеплялись за край листа, и скоро он нашел положение, в котором было наиболее удобно скользить по гладкой поверхности. Добравшись до конька в метр шириной и в несколько метров высотой, он перевернулся на спину и распластался на нем. Отсюда он видел, как окно раскрылось, отбросив при этом яркий отблеск света, на минуту в нем возник темный силуэт, пропал и показался снова; тишину прорезал пронзительный звук полицейского свистка, и силуэт вновь исчез. Он понял, что скоро они уже будут на крыше и начнут искать его здесь. Кто-то из них, вероятно, побежал вниз предупредить, чтобы оцепили весь квартал. Он чувствовал, что попал в ловушку, однако какие-то шансы у него еще оставались. Кроме всего прочего, существовала еще крохотная, буквально микроскопическая надежда — быть может, они поверят словам консьержки, что в доме нет никого, кто мог бы заинтересовать полицию. В последнем случае прежде всего погасли бы освещенные четырехугольники окон.
Тепло, исходившее от остывающей крыши, было похоже на дружеское прикосновение. Воздух здесь был свежий, приятный, без единого дуновения ветерка. Луна уже прошла часть своего ночного пути. Она отражалась в крышах соседних домов, как в озерах, оставляя на их поверхности причудливый рисунок — переплетение дорожек и светлых пятен между черными стрелами шпилей, дымоходов и зияющими провалами вентиляционных решеток. Шум улиц, все еще заполненных транспортом, долетал сюда как тихое, мягкое журчание ласкового потока. Широкие, залитые светом авеню между темными кварталами домов выглядели с высоты отблесками северного сияния или слабым свечением моря. Тошнотворные запахи дворов, долетая сюда, настолько ослабевали, что едва чувствовались. Тишина и тепло подействовали на Улофа как успокоительный укол. Несколько раз глубоко вдохнув приятный воздух, он начал напряженно размышлять, пытаясь придумать что-нибудь, что могло бы помочь ему выпутаться из создавшейся ситуации, Нужно спускаться. Но куда — во двор или на улицу? И каким образом — следовало ли, подобно мухе, попробовать спуститься по фасаду здания, цепляясь за водосточную трубу и подоконники, или же попытаться отыскать пожарную лестницу, а может быть, воспользоваться вентиляционной решеткой или дымоходом?
Ничего этого пока что не понадобилось. Продвинувшись вперед еще на несколько метров, Улоф натолкнулся на невысокую противопожарную стенку соседнего дома. Он перелез через нее и очутился на следующей крыше. Сделав по ней пару шагов, он неожиданно споткнулся и покачнулся. В тот же миг его охватил ужас — казалось, еще секунда и он заскользит вниз, сорвется с края крыши. Однако, немыслимым образом изогнувшись, он вновь обрел равновесие и вцепился в выступ кровли, распластавшись по крыше. Несколько секунд он лежал неподвижно, тяжело переводя дух. С другой стороны стенки до него донеслись крики — кричали, несомненно, ему, хотя и не зная толком, где он: «Не думай, скотина, что тебе удастся уйти! Если тебе это так нравится, посиди пока что здесь. Однако рано или поздно тебе придется спуститься, и там уж, свинья, будь уверен, мы тебя встретим, подонок проклятый!»
Он не смог сдержать улыбки. Как бы там ни было, а на крышу они, стало быть, не полезут. Не хотят рисковать. Боятся они его явно больше, чем он их,— ведь он борется за свою жизнь, а вооружен он или нет — этого они не знают. Ведь раз был пистолет, то вполне могло остаться и еще что-то. В припадке отчаянной радости он еще сильнее стиснул выступ крыши, машинально потянув его к себе, и внезапно почувствовал, что он поддается. Улоф встал на колени, уперся в крышу ступнями, еще сильнее надавил пальцами выступ и теперь уже вполне явно ощутил движение. Затем последовал резкий толчок, и под углом в 45 градусов под ним открылась крышка чердачного люка. Дыхание его участилось, но скорее от радости, чем от напряжения. Вглядываясь в черный провал люка, он пытался различить отдельные детали; постепенно глаза привыкли к темноте, и он увидел пол чердака, на котором играли слабые блики какого-то далекого фонаря. Он не мог определить, какое до пола расстояние, деревянный он или каменный, пусто там или же навален какой-нибудь хлам. Он пошарил внутри, нащупал какой-то твердый продолговатый предмет, покачнувшийся под его рукой, и понял, что это шест, которым открывают люк. Все в нем так и запело от радости. Сейчас он пролезет внутрь, придерживаясь одной рукой за крышку люка, а другой опираясь на шест, и соскользнет по нему вниз; крышка же тем временем должна будет за ним закрыться.
Улоф беззвучно рассмеялся. Минуту спустя он был уже внизу; там царил полный мрак. Все получилось именно так, как он и предполагал. Он напряг все свои чувства, как зверь, вслушиваясь, вглядываясь и даже принюхиваясь к окружающей его темноте. Потом медленно и осторожно пробрался на то место, куда падал отблеск фонаря, дал глазам как следует привыкнуть и наконец различил далеко впереди неясные контуры стены. Он подумал, что там должна быть дверь; однако если она окажется запертой, то он пропал — оказался в ловушке. С вытянутыми вперед руками, поскольку не знал точно расстояния до стены, он двинулся вперед. Дверь действительно была там; она оказалась распахнутой настежь. Он прошел в нее, нащупывая дорогу впереди себя ногами и держа одну руку выставленной вперед, а другую — в сторону. В ту же секунду, как он почувствовал, что пол перед ним обрывается, его левая рука вдруг уперлась в перила. Он повернулся направо и оказался перед лестницей. Там, в глубине ее, он увидел контуры двери, как будто обведенной мелом. За ней была, видимо, лестничная клетка. Здесь было светло и, конечно же, опасно, однако это был единственный путь отсюда. Он осторожно двинулся вперед по узким ветхим ступенькам, ощупал дверь, нашел ручку и потянул — дверь медленно открылась.
Теперь Улоф был настолько убежден, что все будет прекрасно, что даже не удивился незапертой двери. Он закрыл ее за собой и начал красться вниз по мраморной лестнице с темными деревянными перилами; каждую площадку заливал мягкий ясный свет, исходящий из до блеска начищенных латунных ламп. Наконец он спустился на первый этаж. Сердце вновь тревожно забилось, во рту пересохло — надо было двигаться дальше. Быстро пройдя по устилавшей нижнюю площадку красной ковровой дорожке, он приблизился к двери подъезда. Там он слегка помедлил, перевел дух, потом осторожно повернул ручку и, слегка приоткрыв дверь, выглянул на улицу. К дому приближался полицейский автомобиль с включенной сиреной. Он резко отшатнулся обратно в подъезд, подождал, пока он проедет, и снова открыл дверь. На той части улицы, которая была ему видна, все было спокойно. Выскользнув из подъезда, он остановился в подворотне и настороженно огляделся. Все тихо. Видны были лишь редкие запоздалые прохожие, но и они проходили стороной, удаляясь от него. Улоф попытался успокоиться, взять себя в руки и, наконец решившись, ровно и неторопливо перешел улицу и свернул в первый попавшийся переулок, выходивший в другой квартал. Часы на башне неподалеку как раз возвестили о том, что окончился первый час нового дня.
— Ты говоришь, Женни? Нет, такой не знаю.— Девушка в подъезде равнодушно взглянула на него.— А чем я тебе не подхожу?
Прошагав несколько кварталов, он взял такси и доехал до Пляс дю Тетре — где-то же надо было начинать поиски. Майку он вывернул наизнанку и чувствовал теперь, что впервые за всю жизнь Бетховен стал так близок его сердцу. Ему уже показали нескольких девушек по имени Женни, но все они были не те. Расспрашивая о ней, он описывал ее волосы, лицо, фигуру, и каждый раз ее образ вставал перед ним как живой, наполняя его страстным желанием и заставляя терпеливо продолжать свои поиски. Ведь где-то же она должна быть — может, на улице, а может, уже и в поскрипывающей кровати в чьих-нибудь жарких объятьях…
