Она не хотела его оставлять без средств, у неё этого и в мыслях не было. Но так уж получилось в результате прямого наложения немецких порядков и законов на русские отношения между мужчиной и женщиной.

И Бориска, поскольку отвергла его жена Раиса и не позволила к ней в лоно с повинной вернуться, окончательно и бесповоротно решил:

«Вот кремирую мать, похороню, если Бог даст, урну, да и уеду к чертям собачьим. Домой, на родину своих и жены своей предков. Раз уж приехал я сюда ошибочно».

Да, решил-то он решил, а удалось ему это не сразу. Уехать. По причине крупной и серьёзной поломки городского крематория. В телевизоре сказали, что такой крупной и такой серьёзной аварии не было на счету этого крематория с одна тысяча девятьсот тринадцатого года. И несмотря на то, что Дойчланд имеет традиционно высококлассных специалистов в области эксплуатации подобных объектов, они не смогли эту аварию локализовать и в сжатые сроки ликвидировать. Причём версия теракта из списка возможных причин аварии полностью правоохранительными органами исключалась.

Бориска думал и рассчитывал:

«Сейчас закончу хлопоты, выполню свой первый и последний долг перед матерью, сяду в автобус дальнего следования с кондиционером, и пропади оно всё пропадом».

Он ведь и потому ещё, общаясь с фрау Фюрер, так психовал, что она своими действиями задуманный отъезд могла на неопределённый срок задержать. Он же не предполагал, что эта задержка пустяковая по сравнению с задержкой предстоящей. И аварийной остановки городского крематория не предполагал. Он ошибочно думал, что у немцев на производстве, особенно непосредственно связанном с людьми, аварий не бывает, потому что все планово-предупредительные ремонты выполняются вовремя и по строго утверждённому графику.

Если бы он знал, что они бывают, он бы, может, и не сказал фрау Фюрер того, что он ей сказал. И не настроил бы её так негативно против себя.

Но Бориска не знал. Он много чего не знал и этого в том числе. Хотя — это признать надо — действовал в условиях незнания вполне взвешенно и логично. Нашёл так называемый погребальный институт подешевле и заказал церемонию, всю, как тут принято, от начала до конца, но по минимуму. Чтобы агенты этого института, значит, ритуал исполнили, скромные поминки в какой-нибудь кафешке организовали, и всё. Подписал счета на свой страх и риск в призрачной надежде, что государство вместо него понесёт эти расходы, и думал, на этом его высокая миссия окончена. А оказалось, что окончания её с высокой горы не видно.

К изумлению Бориски, в институте, обговорив все мелочи и подробности мероприятия, заказ приняли, соболезнования скорбными лицами и тихими голосами выразили, счёт аккуратно составили, а потом позвонили домой и говорят:

— Итак, всё в полном порядке, всё в высшей степени организовано и будет выполнено самым лучшим образом согласно прейскуранту. Запишите, пожалуйста, на всякий случай, чтобы не забыть: церемония состоится восемнадцатого сентября, в одиннадцать пятнадцать.

— Какого сентября? — думал, что не понял, Бориска.

— Восемнадцатого.

— Но сегодня же только первое. Если я не ошибаюсь.

— Не ошибаетесь, — говорят ему. — Но понимаете, в данный момент в городском крематории затор образовался из подлежащих кремации объектов. Причина — более чем уважительная: выход из строя одной из полуавтоматических линий. Понимаете?

Бориска попробовал представить себе длинную, вдоль дороги, очередь желающих подвергнуться кремации. Очередь, к которой подъезжали всё новые и новые экипажи, их водители спрашивали «кто крайний?» и смиренно пристраивались в хвост, глуша моторы.

Нет, такого он не мог себе представить. И понять не мог. Более того, он отказывался это понимать. В самой категорической форме. Тогда ему объяснили подробнее — что вообще их там две, линии, в этом крематории (кстати, одном из лучших крематориев Европы), и когда обе линии работают с полной загрузкой, очередь, чтобы кремироваться, не более трёх суток бывает. Ну, максимум, четырёх — это в самые урожайные дни. А когда в строю остаётся одна линия, очередь эта быстро начинает расти, что легко объяснимо. Производительность линии ведь строго ограничена её техническими возможностями. Поэтому время ожидания достигает иногда одного месяца. Но это из ряда вон редко бывает. Это когда авария на линии совсем уж серьёзная, и по каким-нибудь причинам нет возможности устранить её. Допустим, когда все специалисты в этой области заняты и ремонтируют линии где-нибудь на других концах страны.

Бориска говорит им:

— А сейчас, значит, не совсем серьёзная авария?

— Сейчас, — они говорят, — не совсем. Серьёзная, тут никаких сомнений, но не совсем.

— Спасибо за объяснения, — говорит Бориска, — но я бы хотел, чтоб похороны состоялись как можно раньше, вернее, в самое ближайшее время. У меня отец больной мучается — муж покойной — и билет на автобус дальнего следования пропадает.

А они, начав уже терять терпение, говорят Бориске:

— Вы что, хотите, чтоб мы назначили день церемонии, чтоб все родные по вашему перечню пришли, а погребать было нечего?

— Нет, я этого не хочу, — Бориска им отвечает.

— Тогда, — они говорят, — надо подождать. Тем более что процедуру самого кремирования, если хотите, мы можем осуществить без вашего участия и присутствия, собственными силами нашего института. Вам останется только получить готовый, герметически закрытый, прах и принять пассивное участие в его захоронении. Место захоронения уже подготовлено.

Тут Бориска начинает подозревать, что эти ребята просто хотят денег. Ну, он же прекрасно помнил, что дома, на родине, если лица, от которых ты как-нибудь зависел, говорили «надо ждать», понимать это следовало как «надо ж дать». И Бориска сказал в телефонную трубку:

— А если в виде исключения? — и добавил: — Я заплачу. В смысле, отблагодарю.

Из каких таких доходов он собирался благодарить, только он знает. Но не в этом суть. А суть в том, что на том конце провода его призрачных намёков искренне не поняли и заверили, что ничуть не сомневаются в его платёжеспособности, а также в твёрдом намерении оплатить их услуги. И:

— Мы, — говорят, — понимаем, что вам хочется побыстрее, этого всем хочется, но войдите в наше положение, как мы вошли в положение работников крематория. Вам же всего один раз надо войти, а мы, между тем, регулярно входим. — и добавили: — Ничего не поделаешь, нас много, а крематорий один.

Понятно, что Бориска оказался припёртым к стенке, и ему ничего не оставалось делать, как войти в это безвыходное положение, сдать свой билет на автобус и ждать больше двух недель. Ждать и ежедневно отвечать на один и тот же вопиющий вопрос своего отца. Каждое утро отец звонил Бориске (а точнее, его новой сожительнице, которой он уже объявил о своём уходе) и кричал в трубку:

— Ну, когда похороны?

— Я же тебе сто раз говорил, — старался не раздражаться Бориска. — Восемнадцатого.

— А где они её держат? — кричал отец.

— В холодильнике.

— Небось, в морозилке.

— Ну, папа, — стыдил Бориска Йосифа. — Ну что ты такое говоришь?

— Что говорю, — кричал Йосиф. — Да такого даже в Советском Союзе не было, при тоталитаризме. Чтоб человека месяцами не хоронили — да где ж это видано?

— Ну какими месяцами? — злился Бориска. — Какими месяцами?

— Такими! — кричал отец и бросал трубку.

Этими звонками отец таки вынудил Бориску сходить в крематорий, чтобы убедиться — не врут ли ему институтские. Но лучше бы он туда не ходил.

Ну, и, короче говоря, Йосиф и Бориска своего часа дождались. В конечном счёте. Кремация и захоронение состоялись. Бориске как заказчику поднесли подписать бумагу о том, что «принадлежащий ему прах» захоронен на двадцать пять лет в таком-то месте захоронения — вплоть до восемнадцатого сентября две тысячи тридцать первого года.

— А потом? — спросил Бориска.

— А потом нужно будет всего лишь опять заплатить за место.