— Ты читай, — сказала Раиса, — читай. Потом разберёмся, что прилично, а что нет.

В письме Фрау Фюрер извещала Бориску о том, что немецкие власти и их соответствующие органы всесторонне рассмотрели его просьбу о взятии расходов на себя и большинством голосов решили эту просьбу оставить без внимания, поскольку жена Бориски Раиса имеет постоянный и достаточный для подобных выплат доход.

А банковский счёт у Раисы и Бориски со дня приезда в общем их пользовании находится. Несмотря на изменившиеся семейные, да и человеческие отношения. Надо было бы его давным-давно разделить, чтоб у каждого свой счёт был, личный. Но сначала у Раисы руки не доходили, так как она другими неотложными делами занималась, а потом Бориска ни с того ни с сего на родину временно репатриировался, и без его персонального присутствия сделать это стало сложно. Вот в результате погребальный институт и снял с их общего счёта деньги за услуги, оказанные Борискиной матери после её смерти. А органы немецких властей, проигнорировав прошение Бориски, ничего на этот счёт не перевели, поскольку помогать ему материально в горе и скорби отказались.

— Чёрт, за что мне ещё и это наказание? — сказал Бориска, ознакомившись с письмом и выпиской.

— Это, Бориска, не наказание, — сказала Раиса, — это обычные неприятности. Вот у сыновей твоих — это да, наказание. Непонятно только, в чём они виновны.

— Так мои это сыновья или не мои? — сказал Бориска. — И отец я всё-таки или не отец? Ты как-нибудь определись с отцовством.

— У тебя ко мне всё, а то я тороплюсь?

— Теперь ясно, зачем эта фрау Фюрер наше свидетельство о браке требовала, — сказал Бориска. — Это она мне за Гитлера жестоко отомстила.

— Ага, и за Сталина с Горбачёвым.

— Я серьёзно говорю, — сказал Бориска, — а ты не по делу иронизируешь. Да ещё с сарказмом.

Но Раиса не стала его больше слушать.

— Врёшь ты всё, — сказала. — А врать, откровенно тебе скажу, грешно. Да и бесполезно. Слишком хорошо я тебя знаю.

«Ну все меня знают, причём знают не как-нибудь, а хорошо и насквозь», — думал Бориска, идя от Раисы неизвестно куда.

Вот Зара тоже сказала ему:

— Я вас насквозь вижу.

Он затеял с ней разговор серьёзный по душам, сказал:

— Давай поговорим, как нормальные люди, начистоту.

— Ну, давайте, — сказала Зара, — поговорите.

И Бориска заговорил. О настоящем и будущем сына, и в связи с этим о ней самой, и не удержался, намекнул на то, что представляет себе, чем Зара зарабатывает на жизнь.

А она ему в ответ сказала:

— Я вас насквозь вижу.

И добавила:

— Капаете мне тут на мозги жидким, а сами со мной в койку залезть не прочь. Не прочь? Прямо сейчас? А?

И Бориска, неожиданно даже для себя, сказал:

— Не прочь. Да. Не прочь. Ну и что из этого следует?

— Вот видите, — сказала Зара, — а воспитанием занимаетесь.

Бориска, понимая, что зря он признался ей в своих затаённых желаниях, начал что-то лепетать, мол, дело совсем не в этом, и не во мне, а в нём. А что я волнуюсь, так я же отец ему, что бы там ни было, у меня же сердце не на месте, я же понимаю настоящую картину с ним происходящего… Ну, и в том же духе.

А Зара сказала, что если бы у него сердце было не на месте, он бы сына своего в таком состоянии души не бросил и не уехал за тридевять земель только потому, что там жизнь в бытовом смысле лучше и веселее. Бориска, конечно, тут же разошёлся, крича, мол, там другая страна, а другая страна — это когда даже воробьи на ветках, и те другие.

— Не лучше там, — кричал Бориска, — и не веселее. — и: — Что ты вообще, — кричал, — знаешь, чтобы меня обвинять?

— А я разве вас обвиняю? — сказала Зара. — Я просто высказываю своё частное мнение. Имею право?

— Имеешь. Но лучше бы ты его не высказывала, а при себе держала.

— А вы лучше бы уезжали обратно, в свою Германию, — сказала Зара. — О сыне можете не беспокоиться.

Ну, вот Бориске и пришлось вернуться. Не ждать же было, пока они его сгонят с раскладушки и совсем из дому выкинут.

— Хорошо, — сказал ей Бориска, — я уеду. Только у меня деньги кончились. Одолжи на билет.

— Сколько? — Зара говорит.

— Сто евро.

Она что-то в уме прикинула.

— Столько, — говорит, — я не наскребу. Но дня через два-три я достану вам денег.

— Спасибо, — Бориска ей говорит. — Я верну.

А она:

— Ничего, что они будут не честным физическим трудом заработаны?

— Ничего, — говорит Бориска. — Деньги, если их не нюхать, не пахнут.

А приехав обратно, в страну Германию, он убеждал Раису, что Заре доверять можно и что им очень с нею повезло. Потому что сын за ней, как за каменной китайской стеной.

— Она, — говорил Бориска, — так мне и сказала: «О сыне, — говорит, — своём можете не беспокоиться, о нём я круглосуточно беспокоюсь», — и вообще она мне понравилась.

— Можно подумать, что есть на свете баба, которая тебе не нравится, — сказала на это Раиса и попыталась выяснить у него подробности какие-нибудь утешительные.

— А чем она, — говорила, — живёт, где работает?

— Какой-то бизнес у неё, — фантазировал на ходу Бориска, — мелкий. Какой, я, честно говоря, не спрашивал. Неудобно же к человеку с расспросами приставать. Оказывая ему тем самым недоверие.

Так Раиса ничего и не смогла у Бориски дознаться. Но искренность, с которой он всё это рассказывал, казалась ей сильно преувеличенной. И самого главного понять она не смогла — причину, по которой эта загадочная Зара живёт с их больным сыном. Чего она с ним возится, ради чего?

— И зачем ты только туда ездил? — сказала Раиса. — Что выездил? Потерянное без пользы время?

— А оно в любом случае потерянное, — сказал Бориска. — Хоть с пользой, хоть без пользы. Потому что оно время.

— Ты ещё пофилософствуй, — сказала Раиса Бориске, — на тему смысла жизни.

А себе она сказала:

«Пока сама туда не съезжу, ничего, видно, не узнаю и ничего не пойму».

«Как понять этот её звонок, эти её вопросы? — думал Шизофреник и понять их не мог, не мог разгадать тайного их смысла и замысла. — Не хочет ли она меня как-нибудь уничтожить?», — это было, конечно, первое, что пришло ему в голову после звонка матери. И он запомнился ему крепко-накрепко. Этот звонок. Засел в мозгах и сидел там гвоздём.

Что-то в последнее время число желающих как-нибудь его извести всё увеличивалось. Сначала кто-то подослал следить за ним эту Зару. Хорошо, что он смог разрушить коварные замыслы подославших и сделать так, что она полюбила его, став всей душой и всем своим существом на его сторону. Правда, и он её полюбил больше всего живого.

Раньше он был убеждён, что никого любить нельзя, особенно из числа людей. Считал, что любить кого-то, а значит, ему доверять — опасно для жизни. Но, пойдя на страшный, смертельный риск и впустив Зару в дом, и сблизившись с нею, он под давлением неопровержимых обстоятельств несколько изменил свои твёрдые убеждения. Не кардинально, но всё же. Он стал считать, что Зару любить можно. Никого нельзя, а её можно. Он всё равно старался присматривать за ней и за её действиями, и днём бдительности не терял ни на минуту — всегда сто раз осматривал консервную банку, прежде чем вскрыть её ножом. Проверял, не открывал ли кто-нибудь её до него. Ведь мог же кто-то открыть осторожно запаянную жестяную банку, подсыпать туда чего-нибудь вредного для его здоровья и жизни, а потом закрыть её незаметно снова. Конечно, мог. Вот он за действиями Зары и присматривал, для неё незаметно — консервы-то она теперь ему покупала. Бережёного, как известно, и Бог бережёт.

Но пока ничего опасного Шизофреник не замечал. Пока всё было в относительном порядке. И с пищей, и в более широком смысле — в том смысле, что сутки же состоят не только из дней, они и из ночей состоят. А ночами, конечно, ему не до бдительности было и не до наблюдательности. Ночами он себя почти не помнил, и опомниться мог иногда под душем, а иногда только утром, проснувшись и осмотревшись из-под одеяла вокруг, и установив место своего нахождения. Слава Богу, всё всегда оказывалось примерно так, как и было. Зара спала рядом и приятно благоухала. За окнами угадывалось утро. Он был жив, а не мёртв, здоров, а не болен — хоть и чувствовал после ночи усталость во всех своих членах. И он всё больше проникался к Заре доверием. Проникался, не прекращая за ней следить. Это, он считал, никогда не лишне, следить.