— Сколько? — спросил Бориска.

— Ну кто же может предвидеть состояние валютного рынка на четверть века вперёд? — мило улыбнулись ему.

Бориска тоже им улыбнулся мягко, как только мог, и сказал:

— А если через двадцать пять лет никто не заплатит? Мало ли что будет через двадцать пять лет.

— Тогда останки будут утилизированы вместе с другими прахами, за которые вовремя не заплачено.

— Как утилизированы?

— Со всеми полагающимися почестями. Это мы вам гарантируем уже сегодня.

— Чего они от нас хотят? — крикнул Йосиф и подставил Бориске ухо, поскольку его слуховой аппарат стал отчего-то фонить.

— Ничего не хотят, — сказал Бориска. — Всё в порядке.

Словом, подписал он эту бумажку. А дожидаться ещё и ответа из госорганов — оплатят они счёт, выставленный этим чёртовым институтом, или не оплатят — Бориска уже не стал. Послал по почте фрау Фюрер копии документов с оригиналами переводов и, понадеявшись на пресловутый немецкий порядок, уехал. По большому счёту всё от той же тоски и от той же скуки. Хотя и не только от них, а и оттого, что чувствовал он себя тут плохо. Морально и в духовном смысле. Это во-первых.

А что нужно эмигранту для счастья и чтобы было ему хорошо? Ему нужна Родина, с которой он с такой радостью сбежал. Человеку, испорченному жизнью в России, плохо везде. В России плохо, потому что там действительно нехорошо, а вне России плохо, потому что плохо. Потому что как же можно жить без России?

Наверно, Бориска был таки космополитом. Космополит ведь — не обязательно человек, которому в любой стране живётся одинаково хорошо, но и человек, которому в любой стране живётся одинаково плохо. Это турки какие-нибудь прекрасно живут где угодно без своей Турции из поколения в поколение, а русские не могут. И самые большие, самые ярые русские патриоты — это уехавшие из России на ПМЖ евреи. Вот уж кто любит родину до самозабвения и помрачения ума. Так может любить Россию только еврей и только издалека. Хотя немцы, уехавшие из Казахстана, любят свой родной Казахстан чуть ли не как сам Назарбаев его любит. И любовь к оставленной родине присуща казахским немцам и русским евреям в равной степени. Что в чём-то их роднит, но всё равно не сближает.

Ну, и «во-вторых» сыграло в отъезде Бориски одну из главных решающих ролей. Речь о банальных материальных причинах. Они возникли, когда Раиса стала не таясь музыкой зарабатывать, и его автоматом пособия лишили — как мужа, которого она, имея постоянные высокие доходы, обязана содержать. Такие вот у немцев идиотские немецкие законы.

Он же не заявил своевременно властям о перемене спутницы жизни на другую. У нас же как-то не принято о таких вещах властям заявлять, да ещё своевременно. А у них совершенно наоборот, принято. Потому что власти строго следят за тем, чтоб в связи со сменой бабы у человека не поменялось в лучшую сторону материальное положение и сумма налогов, которую он своему государству отдать обязан. Можно было, конечно, и заявить, но Бориска слишком быстро понял, что его уход от Раисы был ошибкой. А исправить эту его роковую ошибку Раиса на сей раз не согласилась. И что ему оставалось? Только ехать обратно.

«Разрешение моё, — думал, — на постоянное место жительства тут, в Европе, пускай остается за мной, а я поеду на родину. Имею право. И органы учёта безработных иностранцев не буду даже оповещать. Раз по их сведениям меня Раиса содержит, а не их педантическое государство. И раз у меня там сын неизлечимо больной проживает».

И взял Бориска у Раисы денег для сына брошенного и его первоочередных нужд, сел в комфортабельный автобус и поехал через все границы домой. То есть дома — в понимании жилья — на родине у него, конечно, не осталось, жильё он разменял и продал перед отъездом с родины навсегда. Но у сына же квартира какая-никакая была. На Бориску, кстати сказать, записанная. На неё он и рассчитывал, как на место своего предстоящего жительства. Тем более сыну необходима его помощь и его защита от агрессивной окружающей среды.

Работу и бабу какую-нибудь моложавую дома он себе найдёт. Дома с этим проще — и с бабами моложавыми проще, и с работой. А пока, на первое время, деньги у него были — те, что Раиса дала на сына Шизофреника.

Она понимала, что не сможет проверить, куда Бориска её деньги пристроит и как ими воспользуется, но не дать не могла. Сказала только:

— Я очень надеюсь на твою совесть, хотя совести у тебя нет и не было, — и дала.

Потому что оставленный на произвол судьбы Шизофреник был постоянной её, можно сказать, болью сердца. И она отважилась на отъезд и на то, чтобы оставить его одного без присмотра лишь потому, что помочь Шизофренику ничем уже нельзя было — медицина перед шизофрениками пасует. А второму её сыну, Горбуну, можно было ещё помочь, хотя бы теоретически, и она собиралась сделать для этого всё, что в её силах и средствах. Ведь если кто-то и мог уговорить его пойти на операцию по выпрямлению позвоночника, так это она.

Там, на родине, она побоялась его уговаривать, съездив на приём к начмеду в институт ортопедии и с ним по душам побеседовав. Начмед говорил, что такие операции давно проводятся их специалистами мирового класса с учёными степенями.

— И в восьмидесяти случаях из ста, — говорил, — успешно.

— А в остальных как? — спрашивала у начмеда Раиса.

— А в остальных, — отвечал начмед, — врать не буду — по-разному. Может и полной неподвижностью кончиться, если честно. Позвоночник — это вам не нога.

Здесь же, на цивилизованном Западе, Раиса почти сразу записала Горбуна в очередь к врачу-ортопеду. Он не хотел идти ни за что, но она настояла. В надежде, что тут-то как-нибудь ему помогут. И месяца через два, когда очередь наконец подошла, в назначенный день и в назначенное время сходила вместе с сыном на приём. Чтобы избежать с его стороны неожиданностей.

А ортопед, как только сын разделся и повернулся к нему спиной, стал на неё орать. Чего она от этого культурного на вид господина, знающего в совершенстве русский язык, никак не могла ожидать.

— Как вы, мать, это допустили!? — орал в присутствии её сына, раздетого до пояса, ортопед. — И что у вас за врачи такие безобразные! Да в Германии во время войны детей до подобного состояния не доводили.

Раиса всё это слушала, покорно хлюпая носом и не возражая. Поскольку возразить ей было собственно нечего. Не рассказывать же этому крикливому ортопеду, что у сыновей её вот всё было в пределах нормы, и они учились в средней школе со спортивным уклоном, а вот один стал за три минуты шизофреником, а другой в считанные месяцы горбуном. Никто и оглянуться не успел.

Когда первое затяжное обострение душевной болезни у Шизофреника пошло потихоньку на убыль, и обратили внимание на второго сына, и повели его по врачам, все они сказали, что при таком сколиозе можно попробовать корсет и спать на твёрдом, и лечебный массаж. Но, честно говоря, никакое лечение уже не поможет, только радикальное хирургическое вмешательство. Момент, сказали, упущен.

Горбун тоже слушал доктора и не одевался, и у него по спине бежали колючие злые мурашки. Наверно, от холода. В кабинете отопление работало экономно, и было нежарко. Немцы же не только привыкли экономить, они любят экономить. Вот и стоит у них в помещениях холодина с осени до лета.

Хорошо хоть медтехника и медоборудование шагнули тут далеко вперёд, и вероятность благополучного исхода операции равнялась почти девяноста пяти процентам из ста. А это уже кое-что, это уже шанс вполне ощутимый. Понятно, что тем пяти неудачным процентам от этой благополучной статистики будет не легче, если они всю оставшуюся жизнь проведут в койке на спине. Но пять процентов — это всё-таки не двадцать, ухитриться не попасть в пять процентов намного более вероятно, чем не попасть в двадцать.

Всё это Раиса методично и терпеливо пыталась внедрить в мозги своему сыну, а он от неё отмахивался, говоря:

— Отстань раз и навсегда со своей арифметикой. Не пойду я больше к их докторам.