Поехал на Хонде своей к назначенному времени, вошёл в кабинет с выражением на лице «ну, чего надо?» и остановился, как баран какой-нибудь невменяемый перед новыми воротами. Такая блондинка сидела в этом кабинете вместо уже известного ему усатого мужика в серьгах. Он такой блондинки никогда живьём не видел. Ни живьём, ни в журналах глянцевых. И она что-то говорит ему из-за стола, а он ни слова не понимает. Потому как не слышит её, а только видит. И глаз оторвать не может. И рот не может ни закрыть, ни открыть. До тех пор стоял он и пялился на блондинку, пока она не встала и не закричала ему в ухо:

— Вы меня, — закричала, — не слышите? Или не понимаете?

Горбун отряхнул с себя оцепенение и говорит:

— Можно я сяду?

— Я вам пять раз повторила «садитесь», — блондинка говорит, а Горбун говорит:

— Я всё слышу и всё понимаю. Но, если можно, повторите, пожалуйста, то, что вы мне сейчас сказали.

И она по долгу своей государственной службы повторила уже сказанные ею минуту назад слова. И это оказались не самые лучшие слова в мире, а самые для этого кабинета типовые. Она говорила, что Горбун обязан искать себе работу или идти приобретать профессию, что в его возрасте нельзя ничего не делать, что государство не может содержать его всю жизнь до смерти.

— В конце концов, — сказала она, — постоянное безденежье должно унижать ваше мужское достоинство. Вы же молодой человек, а не имеете возможности поехать раз в год с девушкой к морю, даже в какую-нибудь занюханную Турцию. Разве это нормально?

— С вами я мог бы поехать куда угодно, хоть в Турцию, хоть на Канары, хоть на край этого света, — сказал Горбун. — А деньги для меня тьфу. Завтра принесу договор на постоянную работу.

Блондинка растерялась от его сокрушительной прямоты. Несмотря на то, что сейчас была не столько блондинкой, сколько ответственным должностным лицом, представительницей всесильной немецкой бюрократии, о которой слагают легенды, романы и саги.

А Горбун сказал ей:

— До свидания, пока, — и вышел, пятясь. Чтобы не поворачиваться к ней лишний раз спиной.

На улице он сел в свою Хонду и поехал к матери. Вошёл, прерывая урок практически на полуноте, посреди хроматической гаммы, и говорит:

— Я согласен. Оформляй меня на работу.

— Зайди после урока, — сказала мать, посмотрела на часы и уточнила: — Через тринадцать минут.

Горбун, изнывая, проторчал тринадцать минут под дверью так называемой классной комнаты. А когда ученица закончила мучить инструмент, снова туда вернулся, оттеснив очередного Рихтера, уже ждавшего своей очереди.

— Давай, оформляй меня, — повторил он с порога.

Мать сказала:

— Хорошо, сегодня же составим договор. — И сказала: — Случилось что-нибудь?

Горбун взял себя в руки и безразлично ответил:

— В арбайтзамт меня вызывали. Объясняли, что работать надо, а не боком груши околачивать.

И завтра Горбун явился к блондинке в кабинет номер четыреста сорок с чисто выбритым, обрызганным туалетной водой «Boss» лицом и с обещанным договором на работу. А она ни бровью не повела, ни глазом. Взяла договор, прочитала, кивнула, мол, всё в порядке, всё гут и окей. И:

— Я должна, — говорит, — снять с него копию, подождите.

Горбун подождал. Она вернула ему договор, копию подшила в его личное дело:

— Я вас, — говорит, — поздравляю, — и руку ему пожимает своей ладошкой.

— С чем?

— С тем, что у вас теперь есть постоянная работа.

— А, с этим? — Горбун говорит. — Спасибо. — И говорит: — Ну, поедете теперь со мной на Канары?

Блондинка возмутилась и говорит:

— Что вы себе позволяете?

— А что? — Горбун говорит. — Не пристаю, на Канары приглашаю.

— Я должностное лицо на службе обществу, — становится блондинка в позу.

— А после службы? — Горбун говорит. — Во время, допустим, очередного отпуска?

И тут она окинула его взглядом, сверху донизу и обратно, окинула и говорит:

— Извините, — говорит, — но вы совершенно не в моём вкусе.

И до такой степени холодно она это произнесла, до такой степени учтиво… Горбун сразу понял, что она имела в виду. Никаких сомнений у него на этот счёт не возникло.

— До свидания, — сказал он блондинке и вышел из кабинета.

Лифта ждать не стал, сбежал по лестнице. Пересёк автостоянку по диагонали, сел в машину.

— Ну ладно, не в твоём и не надо.

Он повернул ключ зажигания и поехал без определённой цели, ехал, куда вела дорога, ехал и, казалось, ни о чём не думал. Автоматически переключал передачи, автоматически выжимал сцепление, автоматически включил дворники, чтобы протереть от водяной мути лобовое стекло. Дворники взвизгнули по сухому, и Горбун сообразил, что дождя никакого нет, и что вода не на стекле. Он вытер глаза рукой, развернулся в довольно узком месте и опять поехал к матери. Она как раз просила съездить с ней сегодня после работы по каким-то её личным делам.

— Я согласен на операцию, — сказал Горбун, когда мать села в машину, и они поехали.

— Ну и правильно, — сказала мать. И подумала:

«Неужели, — подумала, — появилась на горизонте та ушастая девка с бёдрами, которая не могла рано или поздно не появиться, которая появиться была просто обязана?»

Совсем другое дело глубокий старик Йосиф. Вот у него после неожиданной смерти жены точно никого не могло появиться. Гипотетически, и то не могло. Потому что чудес, тем более в старости, не бывает, и потому, что кому он сдался — пожилой, вспыльчивый сталевар с высшим советским образованием, с кучей старческих и профзаболеваний, да плюс к тому неимущий иностранец без языка. Кроме кота, никому. Кот, он тоже его, скорее, не любил, а терпел в знак благодарности за трёхразовое питание. А чего стоила эта его стариковская страсть, это неестественное, фанатическое поглощение новостных и политических программ по всем доступным телеканалам!

Нет, человек с таким количеством неистребимых изъянов, конечно, был обречён в западном мире на одинокое доживание жизни. И он это понимал и смирился с этим как с неизбежностью. Потому что с неизбежностью можно только смириться.

Если бы он ещё не так остро чувствовал нынешнее отсутствие жены. И ведь, когда она жила постоянно с ним рядом, он этого не замечал, а когда не стало её, стал болезненно чувствовать. Мы же как отсутствие человека в доме замечаем? Если он, допустим, ушёл от нас или умер. Мы замечаем, что кто-то, оказывается, ставил на место посуду и вообще, всё на свете ставил и клал на место, кто-то отмывал чайник от таких противных жёлтых точечек постного масла — они разлетаются во все стороны, когда жаришь картошку, и застывают на всех блестящих поверхностях. Кто-то чистил сток в ванной. Что самое неприятное. Поскольку он забивается выпавшими при мытье волосами и чем-то ещё скользким и противным.

А пока человек есть рядом, живёт у нас на глазах под боком и что-то такое делает, мы это воспринимаем как должное, и не замечаем. И его самого не замечаем. Забывая даже о том, что это не какой-нибудь, а близкий нам человек, неважно мать, жена или тётя.

Йосиф говорил себе, что это всё пройдёт, это ничего. Говорил, что надо просто к новому своему положению привыкнуть, и он со временем и в конце концов к нему привыкнет. Успокаивал, значит, себя так, занимаясь аутотренингом.

А что оказалось? Оказалось, поторопился он смиряться и успокаиваться, и ставить на себе с котом жирный крест.

В один прекрасный день одинокое прозябание старика Йосифа изменилось до совершенной противоположности, и он перестал одиноко прозябать, а стал, можно сказать, снова жить. Полной грудью. Именно так он чувствовал. И всё благодаря коту. Который шмыгнул, зараза, в дверь, когда Йосиф из супермаркета «Норма» с покупками возвращался. А Йосиф этого по-стариковски не заметил. Вошёл, дверь за собой закрыл, купленные продукты в холодильник составил, переоделся в домашние штаны, и наушники на голову надел, чтоб новости смотреть по телевизору. Он зачем-то в наушниках телевизор смотрел. До сих пор.