Или нет, не то.

Говорят, женщины живут дольше мужчин. Я не согласен. Например, Анна Васильевна, соседка моя, умерла гораздо раньше меня. Я вот жив ещё совсем, а она умерла. Конечно, ей было девяносто лет. Но всё-таки…

Нет, и это не то.

Может, это — совет?

Не прячьтесь от жизни. Она всё равно вас найдёт.

Не знаю, не уверен. Ладно. Вспомню — напишу. Если вспомню. А пока

Уж не знаю, почему, но отступление это о степи. Возможно, потому что я город люблю не очень. Ну разве это жизнь, если она городская? Гастроном, универмаг, балет, туалет. Нет, я люблю природу и спать на ней люблю. Особенно если тепло.

Это только кажется, что стоит в степи построить город — и будет город, а не степь. Ничего подобного не будет. Степь остаётся и за городом, и в городе, потому что сам город стоит в степи. Степь проникает в его улицы, в его дворы и даже в дома и квартиры домов. И внутрь городских жителей тоже она проникает. Вызывая у них смутную негородскую тоску, от которой хочется выть, как воют степные ветры и волки.

И эти расстояния и просторы, связывающие разделённое пространство степи! Разделённое домами и квартирами. Но всё равно целое. И ты вдруг совершенно ясно чувствуешь, что в десяти метрах от тебя по прямой умирает в шестом подъезде сосед, который много лет подряд подвозил тебя на работу, а в шести метрах в другую сторону мучается без мужа молодая, озверевшая от желания баба. Её муж умер в сорок лет от третьего инфаркта. И хорошо ещё, что он успел сесть за руль, успел включить зажигание, но не успел тронуться с места. Хотя бы машина осталась цела. Впрочем, машину отняли его друзья-компаньоны. Сказали — за долги. А были они у него или не было — кто это теперь докажет. Конечно, Алка вцепилась этим друзьям в глотки и заставила хотя бы похоронить мужа как следует, и двести долларов у них выцыганила. То есть это они ей выделили в качестве помощи и компенсации и чтобы чувствовать себя наедине с собой добрыми и порядочными людьми. Плюс к этому пообещали полсотни в месяц просто так Алке выплачивать, что-то вроде пособия или алиментов. А в качестве гарантий они дали ей слово чести.

…Так, слово чести… Кто это говорил: «Буду хранить, как свою честь и прочие ценные вещи»? Не помню. Кажется, записи куда-то упёрлись. О себе писал, о патриотах и зависти писал, о времени тоже писал. О временах года не писал. Значит, надо написать о временах. Чем я хуже Вивальди?

Зимой всё скрипит: снег, двери, кровать…

Зимой нет горячей воды и не работает отопление. Зато есть свет. Правда, и он периодически исчезает. И когда это случается, ты понимаешь, как жили наши далёкие предки. Вернее, ты не понимаешь — как они жили?! Без света, горячей воды и центрального отопления.

За окном идёт медленный тихий снег, этажом выше (или ниже?) кто-то плачет. В доме напротив вывесили сохнуть нечто красное и большое. Одеяло? То есть не сохнуть вывесили, а вымораживать. Поскольку что бы там ни рассказывали про нашу южную зиму, а на улице мороз. И снег тоже присутствует. Всё как надо, всё как положено. И висит это ярко-красное на верёвке, на фоне грязно-белого дома, как будто ждёт своего быка. Непонятно только, что делают рядом, на той же верёвке, лимонного цвета трусы гигантских размеров? Им-то чего висеть, им-то чего ждать?

Мороз за двадцать. У горного института стоят два негра. Они уже синие от холода. Синева проступает сквозь чёрную их кожу. Одеты негры слишком легко — негры всегда у нас почему-то одеты слишком легко. Они разговаривают на совершенно непонятном языке. Потом в их разговоре образуется пауза, после которой один говорит другому: «Холодно, бля!»

Трудно стало с наступлением тепла на улицу выходить. Трудно и неспокойно. Столько красивых женщин-девушек там ходит — хоть плачь. Хорошо ещё — среди них попадаются те, которые в прыщах и с кривыми ногами. А то бы вовсе тяжело было. Но с кривыми ногами — благодаря улучшающемуся день ото дня питанию — попадаются всё реже. Правда, в прыщах, если не всё чаще, то всё-таки часто. Значит, бродят, бушуют в девушках желания. Бушуют и бушевать будут. Потому что когда желания не бушуют и в девушках не бродят — это покой. Но не жизнь. И здесь я осмеливаюсь утверждать, что девушки в прыщах, попадаясь весной на глаза, радуют. Если не глаза, то душу. Так же как и мужчины с лысинами. Они тоже попадаются и радуют. Хотя и не впечатляют.

Весной хорошо и спокойно лишь немцам. Немцам смотреть не на кого. У них самые красивые женщины — это манекены в витринах. Невзирая на всё их манекенское убожество и уродство.

…А в апреле общественные туалеты Европы пахнут спаржей.

Жара стояла страшная. На небе ни облачка. Так что до беды было недалеко. И она пришла. Беда всегда приходит, когда до неё недалеко. В мгновение ока всё честно спизженное имущество сгорело в пожаре вместе с домом, лесопарком и садово-огородным участком. А ведь Минздрав предупреждал, что куренье опасно.

Вполне возможно, что курение в данном случае и ни при чём. Но кто знает…

Воскресенье. На улице солнце и ветер. Окна открыты настежь и, больше того, распахнуты. Сквозняк. По квартире вместе с этим сквозняком гуляют окружающие запахи, ароматы соседской жизни. То потянет разогреваемым борщом, то жареной картошкой, то вареньем вишнёвым, то говном.

А на улице выло точило. Точильщик точил ножи. А может, и топоры. Поскольку выло точило с надрывом. Ножи такого надрыва не вызывают. А сквозь вой и надрыв кто-то взбивал яйца. Наверное, для бисквита. Или мало ли для чего. День независимости всё же. Праздник со слезами на глазах.

В одну ночь упали на землю листья. И утро началось со звуков дворницкой метлы. Звуки звучали так: «Чушшь, чушшь, чушшь».

Потом из-за холмов задул осенний ветер. А ветер, он что делает? Он шумит. А зачем? Сам он, может, и знает, но объяснить не умеет. Он шумит и баста. Монотонно. Прерываемый шумом моторов. Затем вонь, после моторов оставшуюся, разносит по городам и весям.

Ноябрь и морось, и преобладание в одежде капюшонов. А в стране мудаков…

Сколько себя помню, осенью на этом склоне всегда возлежала коза. И выражение её козьей морды было философским.

Говорят (если не врут, конечно), осень — время философов. Но

Цыгане организованно собирают металлолом. Женщины, дети, мужчины. Они возятся в остывшей земле, в её грязи, добывают из недр ржавые железки и, очистив от комьев, складывают их в мешки. Чуть дальше другая цыганская группа живописно роет траншею. Видимо, надеется достать из неё кабель. Возможно, и под напряжением. Возможно, и под высоким.

Что-то всё-таки меняется в мире. Цыгане, вытеснив пионеров, собирают металлолом. И никто не удивляется. Все проходят мимо, как будто ни в чём не бывало.

Правда, в другом конце города — точнее, за синагогой — цыганки обирают русскую клушу. Выходящие из синагоги евреи не обращают на эти чуждые межнациональные отношения никакого внимания. Но за цыганками следит милиция, которая с ними в доле. И в прошлом веке была в доле, и в этом в доле, и в будущем будет в доле.