Ай да телепузик, ай да звездное дитя! Сама расстроилась, а фазера решила маленько утешить, чтобы не слишком терзался из-за своих более чем скромных родительских способностей. Верней, от их недостатка. Все же Марина во многом была права: одно дело — видеть детей по выходным да по праздникам, заваливая подарками и исполняя роль "субботнего папы", и совсем другое — быть отцом изо дня в день. Когда нужно — строгим до непреклонности, в иные дни чутким и понимающим, в зависимости от ситуации. Ох, и нелегкая ж это работа…
Глава восьмая. Магдалена
Я сижу у окна, за окном осины,
Я любил немногих, однако сильно.
Я сижу у окна, обхватив колени,
В обществе своей грустной тени.
Я сижу у окна…
(И. Бродский)
Наутро в субботу Яна долго валялась в постели, отходя от всех событий прошедшей недели и наслаждаясь полным ничегонеделаньем. Впереди намечались целых два заслуженных выходных: не надо никуда бежать, не надо грузиться в резиновые автобусы и нестись на бешеной скорости в лицей, как скаковая лошадь. Сползла с кровати уже в начале двенадцатого и словила себя на приглушенном внутреннем неудобстве: казалось, вот-вот с минуты на минуту кто-то вломится в спальню и начнет кричать, что она бездельничает до полудня… Но никто не врывался, в доме было на удивление тихо. Неужели все еще спят?
"Вот до чего стала зажаханная! Последняя стадия. Все-таки вовремя мы из города уехали", — всё с той же необъяснимой тревогой Яна заглянула на кухню, затем в гостиную, потом в бабушкину с дедушкой спальню с опущенными шторами, но и там никого не обнаружилось. В одном тонком свитерке и домашних тренировочных брюках она вылетела во двор и узрела колоритную картину: все семейство моржей в полном составе вкушало второй (по всей видимости) завтрак на летней террасе. На обеденном столе, покрытом яркой зеленой клеенкой, дымились аппетитно подрумяненные блинчики, рядом с ними красовалась литровая банка с бабушкиным знаменитым клубничным вареньем собственного производства. Завершала натюрморт глубокая миска с белоснежной сметаной.
— С добрым утром! — поприветствовал еще с порога папа. — Прошу прощения, с добрым вечером.
— У нас уже второй заход, — поставил в известность дедушка.
— Кто рано встает, тому Бог дает! — насмешливо отозвался брателло и ловко прикрыл голову тарелкой, разыгрывая гладиатора со щитом.
— Иди в дом оденься! — командирским голосом распорядилась бабушка. — Хоть куртку накинь.
— Жить, что называется, хорошо! — сообщила сразу для всех Янка и зажмурилась, подставляя лицо яркому холодному солнцу. Смутно знакомым движением раскинула в стороны руки, как крылья, и лихо спрыгнула с крыльца. (Достаточно неловко спрыгнула, только ногу зашибла. Олимпийская звезда еще та…)
После завтрака, плавно перешедшего в обед, бабушка с сияющим праздничным лицом достала из комода в гостиной старинный семейный альбом, наполненный до краев пожелтевшими черно-белыми фотографиями, и водрузила его на стол. Не возникало никаких сомнений, что сегодня им, "детям", предстоял очередной экскурс в историю, перемежаемый бабушкиными вздохами и сдержанным сморканием в носовой платок, и время от времени дедушкиными грубоватыми остротами. Еле сдерживая досаду, Яна краем глаза покосилась на часы: ну какой смысл, спрашивается, в тридцатый раз излагать одно и то же, с небольшими вариациями! (Они-то с Яриком знают эту историю назубок — бабушка еще с самого детства все уши прожужжала! Элементарная трата времени.) Но бабушка заводить свой излюбленный рассказ не спешила, присела рядом с ней и молча принялась перебирать изжелта-коричневые от древности фотографии. С каждым снимком, знакомым до мельчайшей черточки, в памяти у Янки волей-неволей стало разворачиваться их легендарное семейное предание (которое бабушка до того стремилась передать им с брателло, что рисковала набить оскомину).
Итак, конец девятнадцатого века, Варшава. Польша в то время входила в состав Российской империи, из-за чего то и дело вспыхивали беспорядки — народ, как всегда, мечтал о свободе и независимости. После одного неудачного восстания, задушенного в самом зародыше, Яниного прапрадеда Станислава Вишневского арестовали и царским указом сослали в Сибирь. (Хоть был он не просто мятежник, а самый настоящий граф, единственный наследник старинного польского рода. Но на это обстоятельство никто не посмотрел, скрутили в бараний рог и засадили в кутузку. Так утверждала бабушка, основываясь на оставшихся после прапрадеда дневниках, которые она несколько лет скрупулезно разбирала.)
Дальше начинаются какие-то неясности, история темнит и петляет: неофициальная версия гласит, что был у семьи Вишневских влиятельный знакомый среди царских чиновников, что вовремя замолвил слово. До Сибири прадеда не довезли, без объяснений сгрузили с арестантского состава и разрешили поселиться недалеко от Одессы. (Что, в общем-то, нельзя было назвать особой милостью, потому как таврийские степи сто с лишним лет назад не отличались гостеприимством. Летом — иссушающий зной и горячие ветра-буревеи, от которых пересыхали реки, зимой — обжигающие морозы с буранами… Город только начинал расстаиваться, обрастать насаженными вручную лесами, что в сороковых годах двадцатого века преградили путь буревеям. Да уж, место жительства достаточно экстремальное, особенно для молодого аристократа, любимца судьбы, непривычного к грубому физическому труду.)
Через несколько месяцев следом за ссыльным в Город приехала его невеста Магдалена, восемнадцати лет от роду. Вся ее многочисленная родня твердила наперебой, что это безумие, что она хоронит себя заживо в "дикой степи" среди необразованных варваров. Но Магдалена была непоколебима: с трудом дождавшись официального разрешения, примчалась к возлюбленному, взяв с собой лишь самое необходимое — чемодан своих бальных платьев, книги, любимые безделушки и немного драгоценностей. ("Как жены декабристов…" — этот момент в бабушкином рассказе всегда вызывал у Янки неподдельное восхищение. Вряд ли, конечно, жены декабристов везли с собой в Сибирь свои лучшие бальные платья, но дело даже не в этом, а в самой сути. Ведь было-то Магдалене всего восемнадцать, наивная девчонка, по нынешним временам. Невероятно, но факт: разница с ней, Яной, всего-навсего три года. Смогла бы она, будучи почти что ребенком, бросить все и сломя голову нестись на край света вслед за любимым? В нищету, в холод и голод, в войну?..)
На единственной сохранившейся фотографии эта юная прапрабабушка запечатлена в неудобной деревянной позе рядом с чопорно застывшим прапрадедом — никаких подробностей и не разглядишь, жаль… Зато на большом старинном портрете маслом, что висит испокон веков в гостиной, она совсем как живая. Высоко уложенные светлые волосы, в которых празднично сверкает бриллиантовая брошь, кокетливый локон у виска, роскошное кружевное платье с открытыми плечами и низким декольте — не прабабка, а загляденье! Говорят, Янка сильно на нее похожа. (Во всяком случае, бабушка умиляется и ахает на все лады, а она лицо заинтересованное.)
Но определенное сходство и в самом деле улавливается, стоит только присмотреться: широко раскрытые, почти круглые глаза, мягкая линия щеки и беспомощно сложенные на коленях тоненькие руки с длинными пальцами, когда-то порхавшие по клавишам фортепиано… Трудно представить, как эта изнеженная польская барышня с такими руками топила в морозные зимы печь и носила дрова, когда муж слегал с простудой? Или ела в войну одну мороженую картошку, или тайком от всех голодала, отдавая последний кусок детям? (Прапрадед Станислав в своем дневнике рассказывал об ней скупыми будничными словами, отчего все эти давние события приобретали пронзительную реальность.) Интересно, не жалела ли Магдалена?.. Никогда не промелькнула запоздалая мысль, что не стоило наобум бросать свою сытую и обеспеченную жизнь, заполненную праздничной шумихой, балами, поклонниками да уроками фортепиано? Говорят, она подавала большие надежды, пророчили блестящее будущее…