Вкратце, на скорую руку Янка записала свой сон и поспешила на кухню — есть хотелось до урчания во всех внутренностях. Как обнаружилось, никто еще не обедал: все дисциплинированно, без ропота и нареканий ждали, когда же Яна Владимировна изволит проснуться. Дули зеленый чай из бабушкиных лучших сервизных чашек — даже папа был паинькой и не требовал кофе, свой обычный наркотик — и с жаром обсуждали какого-то вконец обнаглевшего соседа. (Похоже, именно того, который с сигнализацией и двухметровым забором.) И никто не подозревал, что они все — высокие духи… А может, знали, просто виду не показывали.

Она помогла бабушке накрыть на стол (умудрившись при том не коцнуть ни одну чашку, прогресс!), посидела с мужчинами, послушала их солидные мужские разговоры: "На прошлой неделе после ливня опять затопило подвал, надо с этим что-то решать…" Через пять минут все же не утерпела и убежала к себе в угловую комнатушку, что с детства считалась ее пристанищем. Устроилась на широком подоконнике, своем законном месте, где лучше всего думалось, и принялась перечитывать торопливые неразборчивые каракули о своем то ли сне, то ли видении. Но нужная картинка не оживала, хоть ты тресни, все написанное казалось плоско и неинтересно, будто не с нею было. И больше того — высокопарно до скуки, чопорным старомодным стилем, это ж надо было так!.. А тогда во сне, наоборот, все здешние проблемы и неурядицы представлялись до смешного мелкими и незначительными, детский лепет. А всего-то и разрыв, что в какие-то несчастные полчаса…

Мастер, наверно, изрекла бы сейчас что-то значительное об изменении вибраций: что в течение дня они могут скакать от самой низшей отметки до высокой, запредельной — там, где саму себя понимаешь с трудом. У грусти, разочарования, горя или раздражения вибрации самые что ни на есть низкие, зато у радости, счастья, сопереживания, любви ко всем близким и далеким — наоборот. Мастер говорит, именно к этим положительным эмоциям и нужно стремиться. У рейкистов считается, что вибрации свои надобно любыми способами повышать, иначе не расслышишь негромкий внутренний голос (другими словами Высшее "Я") и пройдешь мимо знаков, которые щедро разбросаны у каждого Воина на Пути…

"Ну что ж, раз так… На сегодня я уже отстрелялась, пойдем слушать про подвал", — Янка со вздохом покорилась судьбе. И по старой привычке упрятала тетрадь с записями под подушку, для пущей сохранности. Но и этого показалось недостаточно: с минуту поколебалась и переложила ее поглубже, под узкий полосатый матрац. Все же надежней будет.

Признаться честно, она-то и писать своими ужасными стенографическими каракулями начала специально, в целях конспирации. Классе этак в четвертом. Из принципа, чтоб никто посторонний ее секретных записей (в личном дневнике, например) не расшифровал, если даже и найдет. И тайный шифр примерно в том же возрасте придумала, было-было… Прямо смешно становится, как вспомнишь: Скорпионы — они такие, любят разводить кругом тайны! По десятку на квадратный метр, никак не меньше.

Правда, и неприятностей из-за своего трудночитаемого почерка натерпелась предостаточно: еще в старой школе учительница по украинскому однажды на глазах у всего класса разорвала Янкину тетрадь с сочинением. Ну и пару влепила, не читая, это само собой… Намного больше оскорбила даже не та незаслуженная двойка, а сам факт публичного унижения. (Хотя бы из-за этого стоило перейти в лицей: здесь никто из учителей ничего подобного себе не позволит, даже историчка не рискнет! Какое-никакое уважение к личности все же присутствует. Вот только с конфискацией мобильников директор перегнул палку, наглое попирание всех принципов лицейской демократии! Стыдно, господа-товарищи.)

Наученная горьким опытом, Яна с четвертого класса взяла себе на вооружение сразу два разных почерка: один — раздельными, почти что печатными буквами, специально для школы и лицея, а второй — сверхскоростной, торопливыми ровными загогулинами, исключительно для личного пользования. Этими скоростными каракулями она может без ошибок на слух записывать сплошные куски текста (за что папа в шутку обзывает ее стенографисткой).

Покончив со всеми необходимыми мерами предосторожности, Яна без особой охоты поплелась на кухню, откуда уже несколько раз позвала бабуня.

Мужчины, женитесь! Женщины, мужайтесь…

(Козьма Прутков)

В квартире было темно и пусто, даже Гаврюха со своим победно задранным трубой хвостом не выбежал его встретить у двери. Что было в высшей степени странно… Ярику стало не по себе, внутри зашевелилось неясное, но весьма неприятное предчувствие. Он ворвался в прихожую и рванул на себя застекленную дверь гостиной: мать сидела в полутьме на диване, почему-то без традиционного включенного телевизора, лишь на столе тускло светила одноглазая ночная лампа.

"Что она тут делает в темноте, медитирует?.." — поневоле улыбнулся Ярик, от этой мысли все разом встало на свои места. Ничего здесь не случилось, ложная тревога. Включил свет и всмотрелся в мамино лицо, оно почудилось мертвенно-бледным и усталым, с безразлично потухшими глазами. Сплошное белое пятно на фоне золотисто-коричневой кожи дивана. Рано он обрадовался, что-то здесь все же произошло… Быстрым шагом прошелся по квартире, распахивая на ходу все двери и зажигая повсюду свет: в родительской спальне все было вроде бы на месте, без видимых изменений. Зато из Янкиной комнаты исчез ноутбук, были переполовинены одежки в шифоньере и диски на хромоногой этажерке, и в довершение всего бесследно пропал кот.

Ярослав вернулся в гостиную, мама уже включила свой неизменный ящик и выглядела вполне нормально, адекватно. (Так, что необходимость с ней заговорить больше не вызывает опасения.)

— А где малая с котом? — с осторожностью начал Ярик. При разговоре с мамой главное — не рубить сплеча, как приговаривает отец.

— Уехала с отцом к бабушке, — недовольно отозвалась мать, не отрывая глаз от крикливой рекламы какого-то чудодейственного шампуня.

— В Измайлово? И вещи забрала? Так они что, насовсем?

— Да откуда я знаю?! Чего ты ко мне пристал! — взорвалась она, словно только этого и ждала. Ярик моментально взвинтил себя до нужного "разговорного" состояния — иначе в два счета забьет как мамонта, а потом скажет, что так и было:

— Что ты на меня голос повышаешь? Раньше Янку строила, теперь за меня взялась, да?..

Но она его не слушала, причитала о своем, как испорченная кассетная пленка — никакие другие звуки на ней уже не отражаются:

— Знаешь что? Уезжайте вы все, куда хотите! На все четыре стороны! Оставьте меня в покое, хоть отдохну от вас!..

Сын молча, без единого слова развернулся и вышел с окаменевшим Володькиным лицом. Он всегда уходил без скандалов и нареканий, стремительно и даже спокойно, как казалось на первый взгляд. На несколько минут стало тихо. Марина только успела себя убедить, что все уже утряслось, зря расстраивалась, но следом за недолгим затишьем вызывающе хлопнула входная дверь. Марина отчаянно закричала:

— Слава, подожди! Это не тебе, я не хотела!.. — но сын не вернулся, не услышал ее покаянных криков. Или просто-напросто не захотел услышать…

Чаепитие за бабушкиным круглым столом в уютной кухне со скрипучим деревянным полом очень плавно перешло в поздний обед (или ранний ужин?..). Вот умора все-таки: сидели до самых сумерек голодные, грызли чипсы, дули чай с бисквитным печеньем и терпеливо выжидали, когда же мадемуазель проснется! "Маме бы такую деликатность! — хмыкнула про себя Янка, и нахмурилась: — Ладно, не будем портить настроение. Кто старое помянет…"

А вот что она теперь будет делать ночью — это вопрос. Теперь-то, ясный пень, так просто не уснет, до утра будет козу водить. Полдня ведь продрыхла в полной отключке, лучше б не жалели, разбудили пораньше… Или нет, молодцы, что не стали будить — а то бы не привиделся этот фантастический сон с Михаилом и компанией…