Над поляной расправляло зеленые крылья утро. Призрачным белым драконом ворочался на расходящихся спицах света дым. Закрывала и вновь распахивала желтые, в черных пятнышках, крылья вспорхнувшая с ветки бабочка…

Темные, бегущие по дощечкам знаки причудливые образовывали узоры. В нижнем углу пихтовой ветхой дощечки несколько последних, завершающих этот рассказ палочек соединялись в узор магордского солнца с двумя закрытыми уголками: в символ лета, уже перешагнувшего через самые жаркие свои дни и подошедшего к последней трети.

Август в сорок первом году выдался на редкость душным. Раскаленной сковородой висело в проулках солнце. Люди прятались от жары по хатам, наглухо закрывали ставни. Хоронились в спасительной тени верб скочевавшие к речке телята.

Только в конце месяца, в четверг, желто-голубое, без единого облачка небо начало темнеть, густо наливаться чернилами. Из-за леса выплыла пузатая туча. На кремнистую сухую землю упали первые капли, и в побелевшем воздухе запахло близкой грозой.

Зося Шейнис вышла на крыльцо, щурясь от яркого солнца.

Всю ночь шел, не переставая, грозовой дождь; предваряя гром, падали в дрожащие окна отсветы молний. Небо успокоилось только с рассветом, и земля еще была влажной. Холодно зеленели по двору лужи. В воздухе пьянящая разливалась свежесть.

В доме еще все спали, только Ирка успела убежать куда-то, да из покосившейся будки уборной вышла Рахиль, одна из подселенной в июле семьи Шифринских. Всю ночь, не давая заснуть, на пару с грозой орал ее трехмесячный ребенок, и под глазами Рахили набухли синие полукружья. Рахиль отвернулась. Прошла, даже не поздоровавшись.

Возле недостроенного, заколоченного зачем-то сарая широко растеклась голубая от отраженного в ней неба лужа; тут же, в луже, валялось ведро. Зося, стараясь не наступать в воду, дотянулась до ведра, выплеснула набравшуюся внутрь грязь, вышла на улицу.

До почерневшего, единственного в местечке колодца без журавля шагов пятьсот. По пустой улице разгоняет дремотную влагу ветер. От соседнего частокола, не замеченный Зосей, отделился человек, двинулся следом за ней.

Весело завертелся осиновый ворот; глотая воду, шумно икнуло ведро. Зося потянула на себя ручку и в это время услышала за спиной незнакомый мужской голос:

— Доброе утро, Зося Яковлевна.

Она обернулась. Еврей лет сорока в нелепой вязаной кофте улыбался тревожно, помаргивал прищуренными глазами.

— Доброе утро, — Зося подняла ведро; споласкивая, вылила на землю воду. — А откуда вы меня знаете?

Незнакомец ничего не ответил; подошел, оглядываясь, совсем близко. Тихо заговорил по-русски:

— Зося Яковлевна, у меня к вам посланьице от одного хорошо знакомого вам человека. Дайте вашу руку.

Зося поспешно протянула правую руку и, почувствовав в ладони сложенный в плотный треугольник лист, сжала ее в кулак.

— Ну вот и все, — незнакомец улыбнулся уже решительней. — Прочтите дома. И сразу, как прочтете, сожгите. Будьте здоровы, Зося Яковлевна. — И нарочито небрежной походкой он зашагал в сторону речного спуска.

Домой Зося почти бежала, роняя из ведра на землю чистые холодные капли.

За сараем дрожащими руками развернула маленький треугольник.

Так и есть. Этот почерк мог принадлежать только одному человеку. Она перечитывала записку снова и снова и от волнения не могла уловить смысл прочитанного. Кривые убористые буквы бегали у нее перед глазами:

“Зося! Я обещал Якову Львовичу спасти вас. Лучше всего сегодня, но если не получится, то в любой день до 25-го вас четверых (подчеркнуто) будут ждать в лесу за насыпью, на том самом месте (подчеркнуто). Большая просьба никого, кроме членов семьи, не брать. Мы не в состоянии принять много людей. Записку сразу сожги. С.Б.”.

Зося навалилась плечом на бревна стены; еще и еще раз перечитала, стараясь успокоить стук сердца. Яркой короткой молнией вспыхнуло воспоминание…

…В нескольких шагах от Зоси захлебывается кузнечик. С растущей в ста метрах железнодорожной насыпи срывается пронзительный гудок, но здесь, на земле, проходящего состава не видно — только черные, необычайно длинные стволы сосен. Над их далекими верхушками вязкое течет небо. Роса обжигает холодом плечи и руки, и над Зосиной запрокинутой мучительно головой — единственное, незабываемое лицо; сильные, в пухе волос, руки гладят щеки, голые плечи, грудь…

Зося, тяжело дыша, поднесла записку к губам, поцеловала несколько раз почти исступленно.

Сначала Шейнисов было шестеро: сумасшедшая бабка Ревекка, Яков, его жена Геня и трое детей. Старшая, Зося, была от рождения нелюдимой, средний, Семен, от рожденья не мог ходить, а младшая, Ирка, была от рожденья красавицей.

Расставляли, впрочем, и так: красивыми в доме Шейнисов были Геня и Ирка, угрюмыми — Яков и Зося, нездоровыми — бабка и внук.

А судьба, между тем, расставила по-иному. Неожиданно умерла Геня, и осталось Шейнисов пятеро: угрюмый и нелюдимый Яков, Зося, Семен, подраставшая красавица Ирка и бабка… Но нет, недолго сидел Яков в осиротевшем доме; оставив семью в местечке, перебрался сначала в Минск, а потом, стремительно продвигаясь по должности, — и в саму Москву. Четыре, всего четыре человека жили теперь в хате: красивая юная Ирка, не вышедшая замуж Зося, нездоровые внук и бабка Ревекка…

Но разве бабка Ревекка — нездоровая? Если уж кто в доме и сошел окончательно с ума, так не старшая ли, со щек которой нездоровая бледность так и не сходит с тех пор, как два года назад появился в доме у Якова один молодой военный…

Два года назад приехавший из Москвы Яков Шейнис впервые привел домой молодого военного. Сергей Блажевич и до этого несколько раз заезжал в местечко — почти всегда вместе со старым другом Якова Федором Степуновым. В местечке поговаривали, что Сергей — побочный сын Федора, уж слишком похоже прищуривали они глаза, решительно встряхивали пышными чубами. Вместе участвовали они и в развратных чекистских попойках. Но необщительная Зося, которая выходила из дома лишь по хозяйственным делам, видела Сергея впервые.

— Дочка моя, Зося, — кивнул головой, знакомя, Яков. От него, как всегда в последнее время, разило на версту алкоголем.

Блажевич с шутливой почтительностью наклонил голову.

— Очень приятно. Меня кличут Сергеем, — он тоже, явно, был не совсем трезв и, судя по хитрому, все понимающему лицу, сам посмеивался и над собой, и над ситуацией, и над стоящей перед ним в смущении Зосей.

— Очень приятно, — ответила Зося и подумала, что совсем не так представляла себе человека, о любовных похождениях которого ходили такие слухи, что, вспомнив, она до ушей покраснела.

Тем летом Блажевич стал частым гостем у Шейнисов, а в доме начали примечать, что Зося становится при его появлениях сама не своя: неловкая, не видящая ничего перед глазами.

Шустрая, любопытная не в меру Ирка не выдержала однажды, прильнула к замочной скважине: Зося и Блажевич сидят одни, она что-то говорит срывающимся голосом; он, улыбаясь, отвечает. Потом — Ирка еле успела отскочить — Зося встала рывком, выскочила из комнаты. Бледная, как смерть. Блажевич выбежал тоже, на ходу разглаживая выбившуюся из-под ремня гимнастерку.

— Подожди! Да подожди же ты! — а сам улыбается Ирке чуть виноватыми, но уже озорными глазами.

В тот же день он уехал в Москву, и вот уже два года о нем ничего не было слышно.

Первую неделю после его отъезда на Зосю больно было смотреть. Да и потом, когда в разговоре за столом кто-нибудь — случайно или преднамеренно — упоминал его имя, Зося, чувствуя, что за ней безжалостно следят, вспыхивала, опускала глаза.

В самом начале войны до местечка начали доходить слухи, что Блажевич скрывается где-то в местных чащобах и его диверсионная группа, первоначально состоявшая лишь из десятка бежавших в лес коммунистов, быстро разрастается в настоящий партизанский отряд.